Шрифт:
Закладка:
— Комдив и комиссар настаивают. Они же оба тебя великолепно знают. Комдив говорит, что ты вполне заслужила это повышение.
— Не надо, Вадим. Не пойду. Ты пойми только: тут друзья, все меня тут знают, и я всех знаю. Ты не думай о плохом, мы вместе с тобой вернемся с войны. Вот поверь мне. — Помолчала немного, добавила, улыбаясь: — Война-то к концу идет. Что ни говори, а к концу. Вот если тебя комдивом сделают, тогда я с тобой. Ладно?
Через неделю Шуру смертельно ранило, и она, не приходя в сознание, умерла на глазах у товарищей. Похоронили ее на окраине небольшого польского села, на берегу маленькой безымянной речушки.
5
Окушко, сидя в кресле, полузакрыв глаза, настолько был поглощен своим воспоминанием, что не слышал, как открылась дверь и вошла Елизавета Андреевна. Только когда она негромко, тревожным шепотом окликнула: «Женя?» — он увидел ее, стоявшую у двери, в длинной ночной рубашке, поверх которой был накинут халат.
Он улыбнулся жене, но улыбка была какая-то искусственная и явно выдавала его волнение.
Елизавета Андреевна взяла стул, села напротив мужа и с беспокойством спросила:
— Женя, что случилось? Я же вижу, и еще вчера и позавчера сердце чувствовало, что ты не спокоен.
И снова он попробовал улыбнуться, но ничего не получилось из этого, и жена еще ближе пододвинула стул, положила руки на колени мужа и смотрела на него так пристально, как будто по лицу хотела узнать, что с ним происходит.
— Я прошу тебя, Женя, объясни, что случилось? Все, все скажи мне.
— Нечего говорить. Вернее, я не могу точно сказать… Вспомнил, вспомнил…
— Что?
— Чем больше я об этом думаю, тем сильнее убеждаюсь, что мне знаком наш сват. Ты же знаешь, память моя никогда еще меня не подводила.
— Я тебя совершенно не понимаю. Почему из-за того, что он тебе кого-то напоминает, так переживать.
— Понимаешь, были вначале внешние признаки: лоб, взгляд, шрам, зубы и этот его кадык… Понимаешь?
— Ничего не понимаю.
— Да, да… Я тебе сейчас все скажу. Вчерашняя песня его, ну эта, «Калинка», она и соединила контакты оборванной памяти. Ведь эту песню пела Шура.
— Боже мой, Женя, какая еще Шура? Не тяни, ради бога. И не говори загадками. — И вдруг широко открыла глаза и испуганно посмотрела на мужа. — Подожди, подожди, Женя! Неужели!.. Ты что?
— Уж слишком много совпадений, и таких поразительных.
— Подожди, это тот, который был у немцев… муж этой Шуры, — она обернулась и показала на висевшую фотографию.
Окушко молча кивнул. Елизавета Андреевна, откинувшись на спинку стула, плотно прижав ладони к щекам, какое-то время молча смотрела в угол и было видно, как мелко-мелко дрожали уголки ее губ. Потом она снова посмотрела на мужа, и во взгляде ее был, кажется, немой упрек.
— Это ошибка!
— Возможно. И я хотел бы, чтобы это была ошибка.
— Ерунда какая-то пришла тебе в голову. Ведь двадцать пять лет прошло. Сколько ты его видел?
— Это неважно сколько, главное — как я его видел. Может час, может сорок минут я смотрел на него, но мне запомнилась навечно каждая деталь лица, каждый мускул, каждая жилка, каждый поворот головы и выражение глаз. В его лице, жестах, в его поведении я впервые увидел самую низкую подлость. — Окушко вздохнул и отвернулся в сторону, но тут же снова повернулся к жене. — Ты что думаешь, я выдумал все это? Я его давно забыл…
— Вот, вот, — перебила его Лиза. — Забыл и нечего вспоминать.
— То есть? Как это? А если это он?
— Если. Вот именно если. И если даже он, то он теперь давно уже не он…
— Ты вот что, — произнес он таким тоном, каким умел говорить только в крайнем возбуждении, когда хотел показать, что дальнейший разговор его не интересует, что он пустой и ненужный.
Лиза знала эту его редко проявляемую черту характера и обычно уступала ему в таких случаях. Но сейчас она не хотела уступать, так как то, что он сказал ей, просто не укладывалось в ее сознании, она не верила в это и поэтому с вызовом в голосе резко произнесла:
— Что, что?
И сразу же испугалась этого своего резкого тона. Елизавета Андреевна любила своего мужа, верила в его ум, в его исключительную порядочность и знала, что он никогда ни о ком не станет говорить плохо из-за каких-то личных мотивов и предубеждений.
И чтобы как-то сгладить свою резкость, она взглянула на него и засмеялась, но он и не заметил, сидел в задумчивости.
— Ты не сердись на меня, Женечка. Я просто не верю в это, а главное, не хочу верить. Ты понимаешь, что это значит? Ведь это же… — и она решительно рубанула воздух ладонью крест-накрест.
— Я все это понимаю отлично. Понимаю. Но ты послушай все-таки. — И он рассказал ей очень последовательно и довольно убедительно о всех своих подозрениях, в том числе и о той реакции Старкова, когда он услышал фамилию Крутова. — Он-то уж не забыл этой фамилии. Не забыл… Он растерялся. В городе Б. в 44-м году его нашел Крутов и тут опять он. Меня он, безусловно, не помнит…
— Женя, милый, ты говоришь так уверенно, будто это действительно тот, ну, как его?
— Горбунин.
— Так много времени прошло.
— Он после той встречи очень долго не выходил у меня из головы. Он даже во сне мне снился. Но я ведь долго не знал, что он удрал, это уже мне Крутов сообщил, когда мы с ним встретились в Москве.
— Но ведь ты не будешь сейчас звонить куда-то? Боже мой, это страшно.
— Разумеется, не буду. Я же понимаю, что одно только это подозрение само по себе оскорбление. Хоть это его безвыездное житье в глуши тоже наводит на подозрение…
— Женя, нет ли у тебя, — она покрутила пальцами, словно припоминая нужное слово.
— Нет, нет у меня никакой мании. Нет. — Окушко улыбнулся. — Я совершенно здоров и физически, и нравственно.
— Я в этом и не сомневаюсь. Но все же как-то странно. Странно, почему
