Шура смотрела на брата, слышала все, но разум ее сопротивлялся, отказывался понимать смысл слов. Она просто не могла поверить в это, так как никогда не думала о таком конце. Сердце ее сейчас ощущало только холод тревоги и страха, будто ее неожиданно опустили в какой-то глубокий и темный погреб. До сознания ее все еще не доходил весь трагический смысл услышанного. Она чего-то еще ждала, что брат произнесет какие-нибудь смягчающие боль слова. Но Вадим замолк, и тогда Шура сама тихо и робко спросила:

— Может это ошибка?

— Я видел его. — Он помолчал. — И говорил с ним. Это правда, Шурочка. Правда.

Шура вскочила, резким движением закрыла руками лицо и, прислонившись к стене, замерла. Голова ее склонилась, но плечи не вздрагивали, и не было слышно, чтобы она плакала. Скорее всего она не хотела здесь плакать, чтобы не разрыдаться громко. Вадим видел, как она плотно зажала скрещенными ладонями рот, и он, подойдя к ней, стал успокаивать ее: «Не надо, Шурочка, не надо…» Других слов у него не находилось, он не знал, что говорить. В груди его была сейчас безмерная ненависть к Горбунину и жалость к сестре.

— Страшно что-то, так страшно, что не выразить, — тихо, с дрожью в голосе произнесла наконец Шура. — Неужели все это правда? Может быть, он не все рассказал, может быть, что-то нельзя ему рассказывать.

— Вот посмотри, пожалуйста, — Крутов взял со стола оставленный майором бланк и пододвинул к сестре. Та медленно повернулась, но, заметив фотографию, схватила бумагу. Она узнала его сразу.

Сколько она видела за эти два года войны смертей и человеческих страданий. Многим она спасла жизнь, рискуя собственной, вытаскивая их с поля боя. Многие умирали на ее руках: одни — уже не сознавая своей безысходной участи, другие со страшным криком прощались с жизнью, а третьи — с молчаливой просьбой о помощи во взгляде. И сколько бы она ни находилась на острой, всегда ощутимой грани между смертью и жизнью, сердце ее не могло привыкнуть к страданиям людей, и каждая новая утрата чьей-то жизни всегда вызывала у нее не только боль и сожаление, но и какое-то святое чувство восхищения этими людьми, отдавшими без колебаний все самое дорогое и единственное — саму жизнь ради других, спасая Родину, свой дом, свои идеи.

Шура никогда не забывала мужа, верила, что они увидятся, и встреча эта всегда рисовалась ей волнующей, радостной, она наделяла мужа теми же человеческими достоинствами, какие были присущи ей самой, братьям и родителям, ее фронтовым друзьям. И вот Горбунин теперь рядом, где-то здесь, и возможно, и от его пуль падали люди, которых она спасала. Ей стало не по себе от этой мысли, и она отодвинула в сторону фотографию. Вадим словно только этого и ждал.

— Все можно простить человеку, но нельзя простить измену и предательство. Я знаю, тебе больно, Шурочка.

Шура вынула платок и долго комкала его в руках, неподвижно глядя в одну точку, крепко закусив губу.

— Он где?

— Здесь. В этом здании. — Он что-то хотел еще сказать, но в этот момент в дверь постучали и вошел майор. Крутов познакомил его с сестрой. Она спросила у него, можно ли ей увидеть Горбунина.

— Почему же, пожалуйста. Вы одна хотите с ним поговорить? — Шура задумалась, посмотрела на майора, потом на брата и призналась, что одна она боится, и попросила, чтобы они оба были с ней.

Майор вышел, отдал, видимо, необходимые распоряжения и через минуту возвратился вновь, сказав, что его сейчас приведут. Открыв дверь в соседнюю комнату, он посоветовал Крутову и Шуре пройти туда, чтобы он не видел их, а им будет все видно и слышно. Ему не хотелось, чтобы встреча оказалась слишком тяжелой для молодой женщины, горю которой он сочувствовал.

Это приготовление подействовало на Шуру, она страшно боялась и готова была уже отказаться от встречи. В коридоре послышался топот ног идущих людей и короткие команды: «Сюда», «Стой». Шаги замерли, и в дверь постучали.

Шура вздрогнула и закрыла глаза и, уцепившись за локоть брата, спряталась за его спиной. Ей в самом деле никогда не было так страшно. Она слышала, как майор сказал короткое «Да», как открылась дверь, как вошли какие-то люди, и комната сразу наполнилась тяжелым запахом пота. Вадим погладил ее руку, и тут же послышался спокойный голос майора, спросившего фамилию вошедшего. Шура услышала вначале откашливание человека, затем хрипловато-простуженный голос, который назвал ее фамилию, и этот голос показался совсем чужим, незнакомым. Она медленно открыла глаза и увидела из-за плеча брата человека в грязной помятой гимнастерке, без ремня. Она сразу узнала его остриженную крупную голову, немного опущенную вниз, плотно сжатый рот и знакомый прищур узких хитроватых глаз. Лицо было заросшим, грязным.

Горбунин стоял к ней боком и не спускал глаз с майора.

— В каком звании служил у Власова? — спросил его майор.

Тот пожал плечами и не особенно твердо произнес, что был рядовым.

— Имейте в виду, Горбунин, вам невыгодно говорить неправду, и вы сами знаете почему. — Майор пристально посмотрел на него из-под нахмуренных бровей. — Вы меня поняли, конечно?

Горбунин не ответил, но было видно, что он что-то решал. Он все-таки еще надеялся, что эти люди пока ничего не знают о нем, а может быть, и никогда не узнают всей правды. Он хорошо понимал свое положение, но мысли и чувства были направлены к одной цели: любой ценой спасти себя, остаться живым. Он давно понял, что он жестоко проиграл, ошибся, сожалел о всем, что произошло с ним, но это не было раскаянием совести, а всего лишь сожалением проигравшего игрока, поставившего ставку не на ту лошадь.

В складках его мелкой завистливой душонки и теперь шевелилась ненависть к Крутову, как ему казалось, и тут «обскакавшему» его, но, как все трусливые люди, он старался спрятать поглубже это чувство. А ведь он верил, уходя к немцам, и в первые два года службы у них, что все произойдет наоборот, что именно он будет смотреть на своих бывших сослуживцев с высоты своего господского превосходства. Он не раз с радостной дрожью представлял свою встречу с Крутовым и даже знал, что он скажет, чтобы унизить его. А сейчас он, жалкий, ничтожный, думал: «Почему именно Крутов ему попался на пути? Отвернись он давеча на один миг, когда шла колонна по улице, и он бы прошел незамеченным, так и остался бы Клещуновым, и жизнь могла бы сложиться по-иному».

А Шуре