Лейтенант Горбунин, работавший в штабе полка, но находившийся в этот момент в батальоне рядом с Крутовым, торопил его открыть огонь: «Давай спугнем их, а то они высадятся и потом уж их не выбьешь». Крутов тогда отмахнулся от Горбунина и посчитал, что тот боится, трусит, и особого значения этому не придал; в той обстановке и более опытные люди терялись и готовы были еще отходить на восток, искренне надеясь, что где-то они соединятся с могучим валом своих сил, идущих на врага. В это верили.

Крутов решил подпустить понтон к берегу и, как только немцы высадятся, взять их в плен. Но случилось неожиданное: немцы в пяти-шести метрах от берега, стоя, прижимая автоматы к животам, открыли ураганный огонь по прибрежным кустам. Может, они что-то почуяли, но скорее всего для острастки и собственного успокоения. Два бойца были ранены, и тогда по команде Крутова наши открыли по немцам прицельный огонь.

Когда понтон ткнулся о берег, вся группа была расстреляна, и только унтер, первым выпрыгнувший на берег, чудом спасся, но и у него была перебита рука.

Это был первый пленный немец, и люди с любопытством рассматривали его. Некоторые бойцы уже держали в руках новенькие автоматы, ножи и даже миномет, который они сняли с понтона.

Крутов стал спрашивать пленного, что за часть, в которой он служит, сколько их, и что у них за техника.

Немец, коверкая русские слова, заученные, наверно, по разговорнику, со смешной театральной самоуверенностью предложил вдруг всем сдаться в плен, обещая сохранение жизни. Когда Крутову перевели слова пленного, он, всегда такой спокойный и уравновешенный, вскипел от возмущения, от горечи, накопившейся в нем за эту первую, страшную своими неудачами, неделю войны. Он замахнулся кулаком на пленного, и тот трусливо сжался, но Крутов сдержал себя в последний миг, дав волю словам, не стесняясь в выражениях, чуть не плача от злости.

Горбунин подошел к Крутову и, успокоив, отвел его в сторону.

Фашисты, находившиеся на противоположном берегу, открыли огонь из минометов и пулеметов по позициям полка, и особенно по участку батальона Крутова. Телефонной связи со штабом не было, и Крутов приказал Горбунину немедленно разыскать командира полка и доложить ему обстановку, а заодно отвести туда и пленного.

Не успели лейтенант с пленным скрыться за ближайшими кустами, как тут же послышался противный гул приближавшихся самолетов. Шесть «юнкерсов», построившись в круг, начали бомбить лес. Делали это они спокойно, как на параде. Сбросив бомбы, «юнкерсы» круто пикировали, снижаясь, обстреливали из пулеметов наспех вырытые и плохо замаскированные щели. Как только улетала одна группа, вскоре появлялась другая, и почти целый час стоял над лесом гул и грохот, трескотня выстрелов. Было обидно, что в руках только винтовки, но и из них, от злости, палили бойцы по снижавшимся самолетам. Вот в тот раз и пропал Горбунин. Как в воду канул вместе с пленным немцем. Когда Крутов узнал об этом, то приказал прочесать лес, но поиски оказались безрезультатными. Тогда и закралось у него первое сомнение, в чем он боялся признаться даже самому себе. Ведь, кроме этого чувства, у него не было никаких доказательств. Правда, по какой-то внутренней логике и допускал возможность такого поступка со стороны Горбунина. Он знал его хорошо.

После окончания военного училища Горбунин прибыл в полк и был назначен командиром взвода в роту Крутова. Это был не очень старательный командир: немного ленивый, но заносчивый и очень обидчивый, с обостренными претензиями, которые были выше его возможностей, как считал Крутов. Сам же Горбунин был иного мнения о своих служебных неудачах.

В 1939 году, после окончания средней школы, к Крутову приехала его младшая сестра Шурочка и осталась у него жить. Она училась в фельдшерско-акушерской школе и часто бывала с братом и его женой в полковом клубе. И там, на одном из вечеров, она увидела Анатолия Горбунина. Внешне он производил очень приятное впечатление: стройный, всегда аккуратно одетый, был обходителен в обращении и остроумный. К тому же он неплохо пел под гитару, а на вечерах художественной самодеятельности и под аккомпанемент рояля. Женщинам он нравился.

Шура влюбилась в него с первого же взгляда. Когда брат узнал о том, что она встречается с Горбуниным, он попробовал отговорить ее, но ничего из этого не вышло. Довод, что он не нравится брату, был для нее неубедителен, и она, краснея, защищала Горбунина: «Толя очень добрый и отзывчивый. У него очень тонкая душа, и его понимать надо».

Они поженились, и Шурочка была на седьмом небе от счастья. Горбунин тоже любил ее, жили они дружно, весело, хотя немного замкнуто. За неделю до войны Крутову, уже командиру батальона, присвоили звание капитана. Он был рад первой шпале и пригласил близких товарищей «обмыть» ее.

— Вот, видишь, всех обскакал. Я знал это, — с нескрываемой завистью произнес Горбунин, поздравляя Крутова.

— Что ты знал? — спросил удивленный Крутов. — Не мне же одному присвоили.

— Ну да, таких, как я, обошли, сказали: «Обожди немного, не научился еще тянуться перед начальством. А у тебя это получается», — засмеялся Анатолий вроде бы дружески, но за смехом скрывалась обида.

Крутову не хотелось портить настроение, и он отшутился, что в армии по уставу положено тянуться перед начальством.

Это все потом вспоминалось Крутову, хотя он понимал, что этого совсем недостаточно, чтобы плохо думать о человеке и тем более для такого страшного подозрения. Понимал, но что-то все-таки беспокоило Крутова и как бы он ни отгонял от себя эти предположения — они нет-нет да и приходили в голову.

В первые же дни войны, а она обрушилась на их дивизию и полк с первого же часа, Горбунин не просто растерялся, а, кажется, поверил, что война нами проиграна, и как-то заметно сник. Еще на марше при отходе к Березине, на одном коротком привале, перед рассветом, Крутов встретил его в своем батальоне, хотя он уже работал в штабе полка. Тот был в плащ-накидке и в гимнастерке без знаков различия. Это очень удивило Крутова. Сам он все еще носил в петлице ярко-рубиновый прямоугольничек, испытывая скрытую радость, и ему не хотелось менять его на будничную, обтянутую зеленой материей шпалу.

— Ты, Вадим, как на параде, — произнес Анатолий полушепотом, с тайной доверительностью в голосе и с той мерой фамильярности, которую позволяли ему их родственные отношения.

— А ты почему снял кубики? — зло спросил Крутов.

— Мало ли что может быть…