— Тебе плохо, Вася? — с беспокойством спросила она, повернувшись к нему. И все другие посмотрели на него.

Старков сразу и заметно изменился: побледнел, мускулы лица напряглись, от внимания к нему присутствующих он еще больше смутился и стал уверять, что это пустяк, что капельку покололо, и он прижал огромную ладонь к левой стороне груди, стараясь овладеть собой.

— Все это так… ерунда… пройдет, — говорил он и улыбался.

Варя взяла его руку и прослушала пульс, а потом сходила на кухню, она уже знала, где находятся в этом доме лекарства, принесла капель, и Старков выпил. Затем они с Евгением Степановичем прошли к нему в кабинет и с полчаса разговаривали, пока женщины готовили чай.

Окушки и в этот раз проводили их до автобуса и немного погуляли у дома. Евгений Степанович больше молчал, слушал жену, которая то и дело говорила о предстоящей свадьбе, о покупках, о том, кого пригласить, и о новой родне. Они ей все больше и больше нравились.

— А сват-то, сват-то разошелся давеча. Вот тебе и бука. Даже Света говорит, что поет он и аккомпанирует себе почти профессионально.

— С сердцем-то у него, наверно, не в порядке.

— Ольга говорит, что никогда не болело. Может, от вина…

— Да ведь не очень много пил…

— А он вообще, она говорила, мало пьет. Возможно, от переизбытка впечатлений. Варя подсмеивается над ним, что он, как туземец, без тайги жить не может.

Вскоре возвратился и Юрий, проводивший Старковых до родственников.

— Ну, как они?

— Ничего, — улыбаясь, произнес он. — Варя сегодня у них там ночует. Василий Игнатьевич все беспокоился, что так с ним случилось. Все извинялся.

— Да ничего и не случилось. Пройдет. Выспится — и все пройдет. Это результат адаптации, — произнесла Елизавета Андреевна и пошла к себе.

Из кухни выглянула Света, она была в легком халатике и цветном переднике. Тыльной стороной ладони она убрала с потного лба прядку волос и, подмигнув брату, поманила его к себе кончиками пальцев. Юра, сбросив на ходу тенниску и майку, прошел на кухню; его тянуло к Свете, которая давеча, улучив момент, поцеловала его в щеку, что с ней редко бывает, и сказала, что очень рада за него.

3

Перед рассветом Окушко проснулся от пронзительного ощущения тревоги, какое бывает иногда в страшном сне, когда человек падает с какой-то большой высоты или чувствует, как гибнет от схватки с каким-нибудь чудищем. Не открывая глаз, но полностью освободившись ото сна, он некоторое время лежал, затаив дыхание, прислушиваясь и вспоминая, не кричал ли во сне, что с ним случалось. Кроме спокойного похрапывания жены, ничего не было слышно, значит, он не кричал, да и никакого сна не помнил вовсе, его и не было.

Было совсем другое: он неожиданно понял, кого ему напоминал все эти дни его сват.

Уже от одного предположения, что это не просто сходство, а что Старков именно и есть тот самый человек, которого он с какой-то обостренной четкостью представил себе сейчас, похолодело и защемило под сердцем.

Чтобы не разбудить жену, он осторожно встал и прямо в пижаме на цыпочках прошел в кабинет, прикрыл за собой плотно дверь и опустился в кресло.

«Нет, нет, что это я? Это же глупость, чепуха какая-то», — убеждал он себя и даже иронически засмеялся и осуждающе покрутил головой, что, мол, за чушь такую он придумал. Но тревога от этого не только не уменьшалась, а все больше возрастала, заполняя собой, помимо его желания, и чувства и разум. Все разрозненные детали, рождавшие первые смутные предположения, сейчас как бы сами собой совмещались, накладывались одна на другую и убедительно превращались в тот единственный образ, который так четко и цельно выплыл сейчас из темноты его памяти.

Почему он сразу не вспомнил того человека? Наверно, потому, что искал сходства с кем-либо из местных людей.

Да ведь он и забыл уже того человека, так как прошло со времени той неожиданной встречи двадцать пять лет.

Теперь Евгений Степанович старался все припомнить, разобраться во всем и спокойно взвесить все и понять до конца, пока никто ему не мешает. Он прекрасно отдавал себе отчет, что ошибиться нельзя.

Но оказалось, что разобраться было не так-то просто: все сразу лезло в голову, одно воспоминание вытесняло другое, и он никак не мог сосредоточиться на главном; были какие-то отрывки мыслей, догадок и это мешало ему остановиться на чем-нибудь одном.

Почему-то больше всего волновала его эта «Калинка», которую пел вчера Старков. Теперь он только удивлялся самому себе: как он не мог вспомнить вчера, что эту песню он впервые услышал на фронте… Сейчас он с поразительной четкостью, до мельчайших подробностей вспомнил ту офицерскую вечеринку, когда полк стоял на отдыхе и заканчивал формирование за счет нового пополнения.

Пела эту песню Шура под аккомпанемент баяна. Была она тогда удивительно хороша, в каком-то необыкновенном душевном подъеме.

На холме высоком выросла калинка,

Выросла над звонким пенистым потоком.

Раннею весною дождиком умылась

И в зеленый бархат пышно нарядилась.

И мотив у этой песни был протяжно-грустный, хватавший за сердце, и слова были до боли понятные и близкие каждому. Это была маленькая новелла, рассказывавшая о том, как в тени калинки грустил Ваня-сиротинка, который умер однажды осенью и не пришел к ней.

А калинка, что с ней? Знать, она любила,

С горя пожелтела, бархат с плеч свалила.

Красные кораллы побросала в воду

И стоит и плачет про свою невзгоду.

Тогда Шуру чуть ли не три раза заставили петь эту песню, так она понравилась всем. На Шуре было тогда новенькое обмундирование, хорошо подогнанное, на ногах хромовые сапожки, и все это шло ей, подчеркивало стройность фигуры. Столько в ней было тогда изящества, молодой радостной непосредственности, и Окушко не спускал с нее глаз, все время танцевал с ней, и ей, видимо, тоже было приятно его ухаживание.

После вечера они вдвоем долго стояли над обрывом речки, и именно тогда Шура сказала ему, что эту песню очень хорошо пел ее муж, Анатолий, и этим сводил с ума чувствительных полковых дам.

Вспомнив вчерашнюю неожиданную болезнь Старкова, Окушко вдруг громко произнес: «Не было, не было никакого сердца. Не было…» Он подробно, до мелких деталей восстановил в памяти этот момент и был теперь убежден, что это была не болезнь, а своеобразная защитная