Потом они ушли с ним на полчаса в кабинет. Вчера днем Елизавета Андреевна развесила по своим местам картины, фотографии и другие домашние бытовые вещи, которые были сняты в связи с ремонтом, и их в прошлый раз не мог видеть Старков.

Теперь Окушко не сомневался, что тот был просто ошеломлен, увидев на стене большой портрет генерала Крутова в парадной форме со всеми орденами и медалями.

Евгений Степанович показал еще и фотографию, где они втроем: он, подполковник Крутов и его сестра Шура — сфотографированы в 44-м году, при выписке Крутова из госпиталя. Это была любительская, но очень удачная фотография, теперь увеличенная, которую Окушко взял у Крутова, когда был у него дома лет шесть назад, при их неожиданной встрече в Москве.

Вот почему Старков, понимал теперь Окушко, слушая его вчера, все время отводил глаза в сторону, и было видно, как ходил у него в волнении кадык. Он, видимо, боролся с охватившим его чувством тревоги и старался как можно быстрее овладеть собой, не выдать себя.

Потом пришла Лиза и позвала их к столу.

Конечно, думал Окушко, тут не трудно ошибиться и все время пробовал переубедить себя, рассеять возникшее подозрение. Уж слишком невероятна такая встреча, какое-то поразительное совпадение с той далекой, забытой историей, которую он сейчас вспоминал и которую хорошо знали жена, дети, — он не раз рассказывал им.

4

Лето 1944 года близилось к концу; август был на исходе, но дни стояли все еще теплые, даже жаркие, и ничто в природе не напоминало пока о приближении осени.

Город Б., совсем еще недавно обозначавший направление главного удара, а затем давший название новому выдающемуся успеху советских войск, выглядел теперь тихим, будничным. Мирная жизнь незаметно входила в свою обычную довоенную колею.

Фронт от города отодвинулся настолько далеко, что о нем напоминали только отдельные военные машины, двигавшиеся на запад по широкому шоссе.

На одной из окраинных улочек города, у небольшого каменного домика, стояла легковая машина, а рядом на скамеечке в тени сидели и курили трое военные: подполковник Вадим Крутов, с двумя планками орденских колодок и Звездой Героя Советского Союза на груди, совсем еще юный на вид лейтенант Евгений Окушко и шофер.

Почти в самом начале летнего наступления, но уже в тот момент, когда стало ясно, что мощный прорыв немецкой обороны на широком фронте оказался успешным и огромная немецкая группировка вместе с боевой техникой попала в новый, безнадежный для них котел, Крутова ранило. Осколком мины, как бритвой, разрезало старый шов на боку, и хотя рана была неглубокая, она все-таки вывела его из строя.

Два дня он пролежал в санчасти полка, требуя от врачей, чтобы они немедленно своими силами, здесь же наложили, как ему казалось, пустяшную заплатку. Но когда об этом узнал комдив, приехавший в полк, то устроил разнос врачам и приказал немедленно отправить Крутова в госпиталь.

Пробыв в госпитале немногим более двух недель и почувствовав себя лучше, Крутов сообщил в часть о своем выздоровлении, и за ним пришла из полка легковая машина вместе с Окушко. Полк Крутова находился теперь где-то уже далеко, на территории Польши. Они только что сделали здесь короткую остановку, чтобы перекусить, отдохнуть немного и ехать дальше.

Улочка была почти пустынна и безлюдна. Но вскоре в конце ее показалась небольшая колонна людей, которая двигалась посредине улицы под охраной солдат с автоматами.

Впереди, метрах в ста, шагал худой и высокий старшина с двумя медалями на груди. Когда, он поравнялся с офицерами, Крутов встал, подозвал его к себе и спросил, что это за люди.

Старшина, подходя, одернул гимнастерку, расправил складки вокруг ремня, выпрямился, отдал по всем правилам честь офицерам и, подойдя ближе к Крутову, доложил:

— Это не люди, товарищ подполковник, это власовцы.

Он смотрел на Крутова и чуть заметно улыбнулся, и простое крестьянское лицо его выражало довольство своим ответом.

Подполковник нахмурил густые брови и снова спросил:

— Откуда же вы их ведете?

— По лесам да по болотам насобирали. Некоторые отсиживались, выжидали, другие двигались поближе к «своим», а некоторые даже и постреливали ночами по нашим машинам на дорогах.

Старшина, глядя на Крутова, на его Золотую Звезду, всем своим видом выражал почтительность к боевому офицеру. Он попросил разрешения закурить и, получив согласие, полез было в карман за кисетом, но Крутов вынул блестящий массивный портсигар, щелкнул крышкой, протянул его начальнику конвоя и снова спросил, куда ведут пленных и не разбегутся ли они в лесу.

— Насчет этого не сомневайтесь, товарищ подполковник, пусть только попробуют. Правда, позапрошлой ночью они сами задушили трех своих человек, да так ловко, что те и не пикнули. Вот ведь что! Колонну подняли, а те, как лежали, так и остались лежать. Мы подумали сперва, не заболели ли. Хвать, оно не то, брат. Мастера, что ни говори. — Старшина даже причмокнул, и чувствовалось, что он охотно рассказывал об этом случае, стараясь произвести впечатление и придать значимость своей, службе. — Мы их сегодня засветло приведем на сборный пункт.

— Откуда сами-то?

— Из какой части, что ли?

— Родом откуда?

— А-а… Колхозник я, с Иргиза. Ну, это, значит, саратовский, — охотно ответил старшина и, улыбнувшись, спросил: — Сами-то не из наших мест, товарищ подполковник?

— Туляк. Но в ваших местах бывал, и даже на Иргизе.

Старшина, откозыряв офицерам, пошел вдоль улицы. Колонна пленных приближалась. Был слышен глухой топот ног, подкашливание, а когда совсем приблизилась, офицеры почувствовали густой и резкий запах человеческого пота, пыли и какой-то прели.

Подавшись вперед, держа меж вытянутых пальцев папироску и не отнимая ее ото рта, Крутов сосредоточенно и брезгливо смотрел на эту обреченно-жалкую толпу предателей. Он уже не раз замечал у себя одно постоянное чувство: глядя на поле битвы, усеянное трупами врагов, или на раненых пленных немцев, на их физические страдания, он никогда не испытывал даже признака мстительного наслаждения, хотя сердце и разум его все эти годы до краев были переполнены неостывающей ненавистью к ним. В бою сердце его не знало пощады к врагу, и все нее он испытывал иногда чувство человеческой жалости, когда перед ним стоял унижающийся, безоружный враг. Он хорошо представлял себе, что многие немцы были глубоко обмануты, так как ложь и обман в их стране были возведены в принцип государственности. Этим были насквозь пропитаны весь их общественный строй, вся политика, этому были