в этот момент показалось, что он переживает свою судьбу, и она ощутила острую боль жалости: ведь это был ее муж, отец ее ребенка, человек, которого она ждала все эти годы, не допуская даже в мыслях такой вот встречи.

Вывел ее из этого мимолетного состояния голос майора, который повторил свой вопрос, и Горбунин глухо и нехотя ответил:

— Капитаном я был. Но я, поверьте…

— Обо всем подробно расскажете потом, — перебил его майор, — а сейчас скажите, Горбунин, какие награды имеете? Не наши, конечно.

Шура увидела, как лицо у Горбунина сразу приобрело выражение жесткой настороженности. Он склонил голову, выгнув шею, закусил губу и смотрел на майора так, словно хотел прочитать на его лице: просто это очередной вопрос или он уже что-то знает об этом.

— Значит, вас не награждали?

— Не знаю, — после небольшой паузы ответил он.

И тут Шура, держась за локоть брата, стоя за его спиной, с болью ощутила в себе какое-то новое, неиспытанное чувство отчуждения к стоявшему в жалкой позе Горбунину. Все, все было чужое в этом облике, в притворном выражении лица, во всей этой жалкой позе. Борясь с охватившим ее волнением, боясь, как бы не расплакаться, не зарыдать в голос, она осторожно дернула за локоть брата, и тот, повернувшись, наклонился к ней и по ее мимике и жестам догадался, что она не хочет встречаться с Горбуниным.

Это ее состояние понял и майор. Он сухо произнес, обращаясь к Горбунину:

— Вы должны понимать, что мы уже многое знаем о вас. Подумайте. У вас есть время.

Тот хотел, видимо, что-то сказать, но майор махнул ладонью и дал команду, чтобы его увели.

Когда Горбунин повернулся и увидел в проеме двери Шуру, вышедшую из-за спины брата, он сразу узнал ее, был буквально ошеломлен этой встречей и встал как вкопанный.

Какой-то миг они смотрели молча друг на друга, но и этого было достаточно, чтобы каждый из них понял, что между ними — пропасть. Горбунин не сомневался, что она все уже знает и никогда не простит ему его страшного преступления. Он попробовал улыбнуться, пожал плечами и тихо произнес: «Здравствуй, Шура…» Но у Шуры ни один мускул не дрогнул на ее побледневшем, отрешенно-суровом лице.

— Зачем ты все это сделал, Горбунин? — тихо спросила она, и в этих словах был заключен не вопрос, а осуждение. Он молчал. Он видел теперь и Крутова, стоявшего позади Шуры, и в груди Горбунина шевельнулась ненависть к этим людям, но он постарался подавить ее в себе, чтобы не усугублять своего положения. Он опять виновато, обреченно пожал плечами, может быть, рассчитывал вызвать у нее хоть каплю жалости к своему положению.

А Шура больше уже не могла сдерживать свое негодование и, чуть подавшись вперед, резко, с волнением в голосе выкрикнула:

— Почему, почему ты не погиб в честном бою. Горбунин? По-о-чему-у!.. Неужели тебе не страшно быть таким?!

Горбунина вывели.

Когда совсем заглохли шаги и голоса людей, уводивших Горбунина, Шура быстро вошла в комнату, опустилась на стул и, склонив голову, закрыла лицо руками. Она слышала, как майор попросил Вадима, чтобы они подождали его здесь несколько минут, как он вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Крутов, закурив, стоял молча, прислонившись к стене. Он смотрел на сестру, испытывая глубокую жалость к ней. Шура словно догадалась, о чем он думает, подняла голову и посмотрела на него.

— Ты думаешь, я плачу? — Она вздохнула. — Нет. Сухо в глазах. Я все еще не могу поверить, что это правда. Не могу, Вадим. Это уму непостижимо. Почему, почему он действительно не погиб?!

— Я все понимаю, Шурочка…

— Ты его никогда не любил, — перебила она его, но в голосе не было прежнего укора.

— Это не имеет никакого значения. Мало ли кого мы в жизни не любим.

— Я понимаю… Это я так… Стыд-то какой! Страшно подумать. Теперь и в полку все узнают, и в дивизии. — Она помолчала. — Окушко знает…

— Ну и что — знает и понимает. Ты не думай об этом. Ты тут ни при чем.

В дверь постучали, и в комнату снова вошел майор и стал приглашать их к себе домой, выпить по чашке чая на дорогу.

— Нам уже ехать пора, — попробовал отказаться Крутов.

— Успеете. — Он повернулся к Шуре. — Вы не волнуйтесь, Шурочка. Извините, что я так вас называю, но вы дочь мне по возрасту. Вы — настоящий человек и вели себя достойно и мужественно.

— Что с ним сделают? — тихо спросила Шура.

— Не могу сказать, не могу. Все проверят. Вам не стоит думать об этом. Не стоит. — Лицо его вдруг как-то странно изменилось, сжатые губы дрожали, и когда он заговорил, то голос невольно выдал его сильное волнение. — У нас было два сына, — он сделал глубокий вздох. — Было… А теперь вот нет их. Погибли оба и почти сразу, хотя были на разных фронтах. Оба — офицеры. Два месяца назад… И остались мы вдвоем…

Шура вздрогнула, но не в состоянии была что-нибудь сказать. Горе этого человека сразу заслонило ее собственное горе. А майор, справившись с минутной слабостью, стал настойчиво приглашать:

— Пошли. Квартира у меня рядом, в этом же доме. Жена уже знает и что-то приготовила.

Через час «виллис» Крутова мчался по шоссе на запад. Подполковник сидел впереди в своей почти неизменной позе — вполуоборот к шоферу — и все время курил. Чтобы не думать о недавней встрече, он старался представить себе, где находится сейчас полк, что там делается в этот час. Ему не терпелось как можно быстрее оказаться среди тех, с кем он делил неимоверные тяготы боевой жизни в течение долгих военных дней и ночей. Он был уверен, что его ждут в полку, и мысленно представлял себе эту встречу. Это чувство напомнило ему то душевное состояние молодости, когда он после первых разлук с родным домом подъезжал к нему в предчувствии горячих объятий с матерью, отцом, с братьями и сестрой, с друзьями детства. Крутов уже знал от Шуры и Окушки, кто был убит, кто тяжело ранен в полку за время его лечения в госпитале. И лица этих людей вставали перед ним такими, какими он их видел в последний раз, — живыми, здоровыми, каждое с какими-то своими неповторимыми чертами. От сознания, что он никогда больше не увидится с ними, становилось тяжело и грустно.

Позади его сидела Шура. Перед ее мысленным взором все время, не исчезая ни на миг, стоял образ человека с плотно сжатым ртом, хитровато-злыми глазами, в грязной зеленой одежде врага.