Вытирая большим платком мокрые от слез глаза, Анисов, немного отдышавшись, произнес:

— Это же нарочно не придумаешь. — Испытующе глядя на Воронина, спросил его с улыбкой: — Ты сам-то, Воронин, случайно, не привираешь тут капельку?

— Никак нет, товарищ подполковник. Я передал все с протокольной точностью. Мне об этом не только Бузуков рассказывал. — Помолчав, добавил: — Да ведь об этом в батальоне все знают.

— Ну и чем же все это кончилось? Трушковец, наверно, возненавидел твоего Бузукова?

— Да. Бузукова тут же опять на взвод.

Через два месяца после приезда Трушковца началась боевая операция: немцы попытались вернуть не только высоту Сапог, но и два других выступа, находившихся справа и слева от нее.

Лезли они, не считаясь с потерями. В этих боях участвовали и пехота, и артиллерия, и даже авиация. Бои продолжались почти неделю, однако участок остался в наших руках. И в этих боях Бузуков снова проявил отменную храбрость и находчивость, ходил в штыковую атаку, был ранен, но не ушел с поля боя, и бойцы им восхищались. Однако к награде теперь он представлен не был. Все были тогда страшно удивлены, а лейтенант Арбутов, получивший орден и звание старшего лейтенанта, заявил даже, что не наденет орден в присутствии Бузукова.

— Вы думаете, это Трушковец не представил? — перебил рассказ Анисов.

— Он и сам не отрицает. Я разговаривал с ним об этом и в глаза сказал, что это подло с его стороны. — Анисов строго глянул на Воронина, и тот, поняв взгляд, пояснил: — Я был тогда комиссаром батальона у него и имел право на такую откровенность.

— А как Бузуков реагировал?

— Внешне не проявлял своей обиды и, возможно, считал себя виноватым. Но я думаю, что ему было все-таки очень обидно.

— Но у него, говорят, еще какая-то история была, где он выдавал себя за француза?

— Товарищ подполковник, да ведь это же лирика, мальчишество, — продолжил с готовностью рассказ Воронин.

После второго ранения, и тоже нетяжелого, Бузуков вместе с лейтенантом Арбутовым снова лечились в Ельце. Перед отправкой в часть они познакомились в кино с девушкой, Бузуков представился ей французом, сказав, что воюет здесь против ненавистного врага, чтобы после разгрома фашизма возвратиться в свою свободную и милую Францию. Арбутов выступал как его боевой русский друг. И девчонка, дура, поверила им, пригласила к себе. А семья оказалось очень культурной, интеллигентной. Бузуков играл у них на рояле, распевал французские и русские песни. А через три дня офицеры уехали в часть. Какое-то время Арбутов писал девушке письма от имени своего друга, получал письма от нее, а затем, видя, что шутка заходит слишком далеко и не придумав ничего лучшего, парни решили положить ей конец. Арбутов сообщил девушке, что друг его погиб смертью храбрых, а сам он тяжело ранен и отправляет письмо по пути в госпиталь. Решить-то решили, да просчитались. Девчонка, кажется, влюбилась или наивная была, только приняла все за чистую монету — и бах письмо на имя командира части, где просила сообщить подробности гибели ее знакомого, лейтенанта Мишеля де Бузук.

— Как, как? — оживился Анисов.

— Мишель де Бузук, — уныло повторил комбат.

И снова Анисов хохотал до слез, и Воронин, глядя на него, на этот раз тоже не выдержал и залился своим звонким смехом.

— Вы мне сегодня, комбат, вместо физзарядки час смеха устроили, — отдышавшись, наконец произнес Анисов. — Ну и артист. Надо же придумать такое: Мишель де Бузук… А сам, наверно, отпетый башибузук. А? — Воронин пожал плечами. — Ну и попало, конечно, вашему де Бузуку?

— По всем правилам… А для Трушковца это была находка.

— Сколько лет этому де… Баши-Бузуку?

— Двадцати нет еще…

Анисов посуровел, задумался, и лицо его неожиданно приняло сосредоточенно-печальное выражение; он вспомнил сына, который был всего на три года старше Бузукова и воевал на истребителе где-то на Южном фронте.

Воспоминание о сыне каждый раз вызывало у него острое чувство тревоги. «Володька-то у нас тоже ведь заводной», — подумал он и ощутил легкую боль в сердце. Он приложил руку к левой стороне груди, будто поглаживал карман гимнастерки, но Воронин заметил и понял этот отвлекающий его внимание жест. Покачав головой, Анисов произнес:

— Эх, Воронин, Воронин… Нет еще двадцати… — повторил он. — В этом возрасте им бы только влюбляться, а они ходят в обнимку со смертью… — Помолчав, спросил: — Вы видели его личное дело?

— Нет.

— Надо и анкеты читать, дорогой мой! — Он взял со стола личное дело Бузукова. — Вот полюбуйтесь, — показал он, отчеркнув нужный абзац ногтем.

Бузуков в короткой автобиографии писал, что отец погиб в тридцать седьмом году. Фраза эта была трижды подчеркнута разными цветными карандашами.

— Мне намекал Трушковец, — начал было Воронин.

— Намекал… — с укором в голосе остановил его Анисов. — Вы же бывший политработник.

— Мне было неловко спрашивать об этом Бузукова, чтобы не настораживать и не травмировать его. Сын за отца не ответчик…

— А ему и не за что отвечать. Я знал его отца. Это был крупный партийный работник. Он только-только получил новое и очень большое назначение. Был у товарища Сталина и вернулся домой, чтобы сдать дела. Перед отъездом, на даче, пошли с женой купаться на Волгу, он нырнул и… — Анисов развел руками, — не вынырнул: разрыв сердца.

Попрощавшись с Ворониным, он попросил подослать завтра к нему Бузукова.

— Не говорите ему пока о нашем сегодняшнем разговоре. Пусть он доложит о подготовке операции.

Мнение о Воронине у Анисова резко изменилось к лучшему: он понравился ему.

Прибрав на столе бумаги, надев поверх гимнастерки зеленую стеганку, Анисов в сопровождении ординарца направился в подразделения.

Бузуков, как было приказано, пришел днем. Анисов поздоровался с ним за руку, предложил раздеться, пригласил к столу. После, нескольких общих слов разговор зашел о предстоящей вылазке. Младший лейтенант развесил на стене карту и схему расположения немецких ходов сообщений, землянок, в том числе офицерской, кухни и предполагаемых постов и секретов. Все это было выполнено грамотно, четко, с подробностями, и по всему чувствовалось, что над этим долго и тщательно работали.

— Откуда такая точность?

Бузуков рассказал, что та часть немецких позиций, которая изображена на схеме, долгое время не обстреливалась с нашей стороны не только из минометов и пулеметов, но и из снайперских винтовок, и немцы быстро привыкли и поверили, что этот «пятачок» не просматривается и не простреливается. Граница «пятачка» настолько четко была нами ограничена, что немцы клюнули на эту наживку и как только входили в его зону не соблюдали элементарной предосторожности. На самом же деле этот пятачок хорошо