– Замуж за тя хощу! Нешто не уразумел?! – словно вырвалось у неё из самых глубин страждущей души.

Талец, взволнованный, с отчаянно бьющимся сердцем, медленно встал и подошёл к ней. По телу его растекалась сладкой истомой непознанная, неведомая ему доселе радость, он улыбнулся дрожащими губами и тихо проговорил:

– Да, Ольгушка. Люба ты мне, красна девица, чего скрывать. Мыслил токмо: стар я для тя.

– Ну вот ещё, чего выдумал! – Ольга тихонько стукнула его кулачком в грудь. – Муж доблестен, в самой силе. Да краше тя никого отродясь не видывала. Буду те хозяйкою, а даст Господь, деток рожу. Будем жить с тобою здесь, вместе-то, вдвоём, завсегда лучше. Аль не вижу: страдаешь, тоскуешь.

– Дак ты… Ты пожалела меня просто. Может, зря ты, понапрасну.

– Перестань, Талец. В сече-то ты посмелее, чем тут со мной. – Она засмеялась и лукаво подмигнула ему. – Ишь, оробел. Как на духу молвлю: о таком, как ты, с малых лет мечтала. Думала: увижу храбра[178] могутного, удальца, полюблю. А потом поганые, полон, солтан ентот противный, степь, потом сеча, и ты – стойно ангел с мечом в руце. Никого, окромя тя, не нать мне. Токмо ты душу греешь.

Ласковые женские руки обвили шею Тальца. Уста их сомкнулись в жарком страстном поцелуе. Вмиг забыты были прежние горести и беды, они наслаждались своим внезапным счастьем, в целом огромном мире были они сейчас одни и радовались, что обрели друг друга, что пришёл конец одиночеству и тоске, что жизнь их наполняется смыслом и загорается яркими красками, что будут они отныне вместе и один у другого будут черпать так необходимые им на чужбине духовные силы.

Талец впервые чувствовал себя вполне счастливым. Он с готовностью променял бы все почести и славу, всё накопленное богатство своё на один-единственный Ольгин поцелуй, на её милую улыбку; всё что угодно отдал бы он, только бы быть с ней рядом.

…Свадьбу сыграли тихо, без лишнего шума и посторонних лиц. Обвенчал молодых в старой православной церквушке седой худенький попик-русин, такой же старенький и ветхий, как и сам храм. Но пышность и торжественность не были нужны двум влюблённым, сердца их наполнялись счастьем, и они готовы были идти по жизни до конца дней своих рука об руку, деля радости и невзгоды, в этом обретали они высший смысл своего бытия.

Глава 24. Крестоносцы

Бурным на события выдался в Европе 1095 год от Рождества Христова. Люди с ужасом наблюдали на небе затмения солнца, стали говорить о скором конце света, монахи-проповедники убеждали, что вот-вот разверзнется земля, объявится и будет стучаться в двери антихрист, наступит светопреставление. Тёмными ночами по небу летали хвостатые кометы и падали светящиеся метеоры.

Летом в Германии, Франции, Нидерландах свирепствовала эпидемия чумы, люди гибли сотнями – казалось, сбываются мрачные пророчества суровых служителей Христа. Города и сёла опустели, на дорогах рыскали расплодившиеся голодные волки, ранней осенью над полями пронёсся страшный смерч, за которым последовало землетрясение.

Люди трепетали, видя мрачные знамения и нескончаемые несчастья.

Землю мадьяр эти беды коснулись лишь краем, до поры до времени было здесь тихо и спокойно. Славяне трудились на нивах и на горных рудниках, угры пасли скот и коней, бароны устраивали пиры и охоты, король и его советники заседали во дворце, сторожевые отряды бдительно охраняли все границы. Но чем-то тревожным веяло в воздухе. До Эстергома докатывались, словно волны, вести о бурных событиях.

В Клермоне[179] на церковном соборе римский папа Урбан Второй[180] объявил Крестовый поход против турок-сельджуков[181], призвал отвоевать у неверных Гроб Господень, обещал прощение и помилование на небесах всем, кто отправится в этот поход. Охваченные исступлением фанатики рвали на полосы куски красной материи и нашивали на правом плече кресты – папа приказал, чтобы каждый Христов воин носил на видном месте крест.

– Так хочет Бог! – восклицали кардиналы и епископы, аббаты и рыцари, простые воины и крестьяне, купцы и ремесленники, женщины и дети.

– В Иерусалим! – вопили возбуждённые толпы. Вчерашние разбойники и бродяги, убийцы и бездомные, распутницы и нищие нашивали алые кресты на одежды, надевали кольчуги и шлемы.

Взбудораженное простонародье вдохновлял и увлекал за собой некий монах-отшельник Пётр из французского города Амьена, прозванный Пустынником. Этот длиннобородый человек с горящими огнём волчьими глазами приводил своими речами в исступление мужчин и женщин, за ним шли, охваченные неутолимым душевным пылом. Множество крестьян бросало работу на полях, грузило на телеги свой скудный скарб и отправлялось в путь. Из Франции пятнадцать тысяч возбуждённых христиан двинулись в Германию, на Рейн, где с криками «Так хочет Бог!» принялись разорять, грабить и убивать евреев.

Вскоре передовые отряды крестьянских полчищ, ведомые неким Вальтером Готье, по прозвищу Голяк, появились в венгерских пределах. Как и в Рейнской области, начались грабежи, погромы, лилась кровь. Всерьёз обеспокоенный Коломан немедля созвал «лучших и достойных лиц королевства» на совет.

…Талец сидел на широкой лавке по правую руку от трона. Ему хорошо был виден дородный рослый епископ Адальберт в тёмной, перетянутой шёлковым поясом сутане и с большим серебряным крестом-крыжем на груди. Воздевая длани к небесам, епископ сотрясал громовым голосом стены королевской палаты. Накануне в Эстергоме узнали, что в одном местечке славяне и угры, вооружившись, дали отпор крестоносцам и даже разрушили костёл, где те пытались укрыться.

– Спрашиваю тебя, король Коломан, христиане ваши угры или нет?! Что сделали они с Христовыми воинами?! – кричал епископ. – Может, ты связался с неверными, с нечестивым султаном Бархиароком[182], посылал людей в Багдад и Исфаган?! Отвечай! Твои подданные – гадкие разбойники и убийцы! Когда благочестивые христиане искали спасения в Божьем храме, разъярённые угры и славяне-схизматики[183], как дикие звери, разрушили храм и убили укрывавшихся там! Это неслыханное злодейство! Я буду ходатайствовать перед Святым престолом об отлучении тебя от лона церкви!

Адальберт в ожесточении грозил пудовым кулаком.

Талец перевёл тревожный взгляд на Коломана. Лицо короля под золотой короной посерело от гнева, глаз зажёгся яростью, никогда ещё не видел Талец обычно