– Вборзе поскачем, догоним убивца! – крикнул Талец двум уграм-стражам.

Авраамка порывисто ухватил его за десницу.

– Не скачи. Не надо.

– Что ты мелешь?! – вскричал возмущённый Талец.

– Послушай моего совета. Добром погоня не кончится.

– Ты ведаешь, кто?! Догадываешь?! Сказывай!

– Не теперь. После. Поверь мне, Талец. Друг я тебе, худого не присоветую. Остерегись, не мешайся в эти тёмные дела. Половчанку отнесём во дворец. И кобылку отведём к королю. Его это кобылка, подарил Сельге.

– Кто убивец?! Что, узнал его?! – не унимался воевода.

– Не надо о том. Пойдём скорей. – Авраамка упрямо тянул его за рукав кафтана. – Успокойся, прошу тебя! Заклинаю! Ради Христа, пойдём!

Вняв в конце концов страстным мольбам гречина, Талец приказал погрузить мёртвую половчанку на подводу и уведомить о её гибели Коломана. На душе у него было муторно, не по нраву были простодушному воеводе все эти козни и интриги, вечно плетущиеся, как паучья сеть, при королевском дворе. Другое дело Авраамка – тот в подобных делах всегда умел разобраться.

Понуро брели друзья по пустынной улочке, держа под уздцы коней.

Глава 21. Фелиция

Коломан, узнав об убийстве Сельги, впал в ярость, но быстро остыл. Выслушав короткий рассказ Авраамки, он заподозрил в словах гречина какой-то смутный намёк. Расспрашивать не хотелось, да и устал король от бесконечной череды приёмов, ныл горб, болела нога, одно желание владело им – отдохнуть, пусть хоть немного поваляться на мягких пуховиках, утонуть в тепле и неге. Но начинал догадываться Коломан, чьих рук дело – смерть половчанки. Вечером, с наступлением сумерек он поспешил, шаркая и стуча посохом, на половину королевы.

Постарела за последние годы дочь сицилийского герцога, поседели её волосы, истончился горбатый хищный нос, округлилось чрево, кожа на лице и на шее стала жёлтой и дряблой. Намного превосходила Фелиция годами своего коронованного супруга. Детей, кроме зачатого в грехе Ладислава-Николая да ещё дочери Софии-Мартины, которую сицилийка всё хотела высватать за кого-нибудь из соседних владетелей, у неё не было, сын был её счастьем, её радостью, на него она готова была молиться, материнство оставалось единственной её сильной страстью. Покинули королеву былые пылкие поклонники, умерли или погибли в битвах верные нурманы[171], теперь редко скакала она в седле и выезжала на ловы и игрища, научилась вышивать тонкие покрывала и кружева, писать по-гречески и по-русски, да и Коломан, который не терпел Ладислава-Николая и весьма редко обращал внимание на дочь, оказывал ей как королеве всяческие почести. Она для него была кем-то вроде породистой кобылы с хорошей родословной, которую показывают знатным гостям, тем более что Фелиция оказалась способной к языкам и легко выучила и мадьярскую речь, и славянскую мову, хорошо говорила и по-французски, а потому всегда могла поддержать беседу. Отношение супруга мучило и оскорбляло достоинство гордой нурманки, Коломана она порой прямо-таки ненавидела, но с ним ей было спокойно, горбатая спина на удивление надёжно укрывала её и детей от бед и напастей.

Холодно взирая единственным глазом на сидящую на широкой постели в ночной белой рубахе с глубоким вырезом на груди Фелицию, Коломан спросил:

– Где была сегодня, моя супруга? Что делала? Не причиняли ли тебе неприятности докучливые баронские жёны?

– Нет, – сухо отозвалась королева.

Коломан прошёл по покою. На ларе он заметил железную личину с завязками-ремешками, взял её в руки, поднёс к лицу жены.

– Так вот чем ты занималась, душка? Зачем это ты сделала? Какое зло сотворила тебе куманка? Не оправдывайся, я давно догадался. А это что?

Он нагнулся и поднял с ларя пахнущие свежевыделанной кожей дорожные рукавицы Фелиции, осмотрел их, указал на врезавшиеся в кожу следы от поводьев.

– Рукавицы были совсем новые, ты недавно купила их у купца из Готланда. Когда успела изодрать их почти до дыр?

– Я не собираюсь ничего скрывать, Коломан, – усмехнулась Фелиция, складки морщин пробежали по её лицу. – Да, я убила куманку. Я видела, с каким вожделением ты смотрел на неё. Я не ревновала, нет. Знаю, у тебя хватило бы ума не выгнать меня, не требовать развода. Но эта куманка была молода, красива, могла родить тебе сына. Он стал бы соперником Ладислава-Николая, мог бы претендовать на золотую корону, многие бароны встали бы на его сторону. Это и побудило меня покончить со стервой. И запомни, Коломан: никому не позволю я встать на моём пути! С любым расправлюсь!

– Кирие элейсон! Ты несёшь несусветную чепуху. Но ты не врёшь, ничего от меня не скрываешь. Это мне нравится, моя королева. Ничего не может быть привлекательнее искренности и правдивости.

Он посмотрел на её горделиво приподнятый подбородок, холодные серые глаза, в которых не угадывалось испуга или унизительного подобострастия, на её породистый горбатый нос.

– Да, ты королева, настоящая королева, – продолжал он. – Мне не стыдно за тебя, ты горда, умеешь держать себя, как подобает государыне.

Фелиция улыбнулась. Ей нравилась похвала, нравилась внезапная мягкость Коломана, она томным хрипловатым голоском предложила:

– Останься сегодня на ночь, побудь со мной.

– Не могу. Я не упредил камерария[172]. Он будет ждать.

– Я пошлю рабыню сказать ему. Это просто, – засмеялась королева, взбивая подушку с вышитой золотистой короной на наволочке.

Коломан после недолгих раздумий остался.

…Среди ночи он проснулся в холодном поту.

«Убила половчанку, может и меня. Какую-нибудь гадость подсыпет в вино. Или отравленным кинжалом в бок. – Коломан беспокойно заворочался под одеялом. – Надо заставить её отказаться от этой нелепой и опасной затеи».

– Эй, моя королева! – тихонько потряс он громко храпящую Фелицию за плечо.

– Чего?

– Есть у меня одна задумка.

– Спи, болонд, – недовольно прохрипела заспанная королева. – Русы говорят: утро вечера мудренее.

– Наследнику пришла пора жениться.

– Он ещё мал.

– Ищи потом невесту, когда вырастет! – недовольно огрызнулся Коломан. – У киевского князя Святополка две дочери. Одну из них и надо сосватать за Ладислава-Николая. Обручим по нашему католическому обряду. Князь Святополк, думаю, согласится. Дадим за княжну хороший выкуп. Киевский князь