Король грубо перебил епископа; злобно осклабившись, стал говорить, сильно шепелявя и в презрении кривя тонкие сухие губы:

– Не жнал я, что Хриштово воинштво – штадо воров! Я откажал этим паршивым ордам в провианте! Не думаю, что папа Урбан такой дурак и таких болондов пошылает в Палештину! Это не Хриштовы воины, а грабители! Они ражоряли дома моих верных подданных, убивали, брали штурмом города! Что ожидал в ответ ваш Вальтер Голяк?! Что я его прилашкаю, шкажу: так и надо?! И не угрожай мне тут отлучением, епишкоп Адальберт! А то вшпомню, велю шкажать папе Урбану, как в Ольмюце[184] штроил ты кожни, как в Киев к Вшеволоду еждил, как уговаривал его воевать ш нами, жа императора Генриха[185], врага папы Урбана! Школько тебе жаплатил германшкий король?! Вы, прелаты и епишкопы, привыкли дейштвовать нагло, вежде хотите быть хожяевами! Но шо мной, в моём королевштве, так не выйдет!

Последние слова он выпалил прямо в лицо епископу.

Адальберт, багровый от ненависти, завизжал, брызгая слюной:

– Нечестивец! Я буду жаловаться! Вы разрушили храм! Данной мне властью…

– Ни слова больше, епископ! – Коломан, почувствовав уверенность и видя молчаливую поддержку палатина и банов, быстро успокоился и заговорил своим обычным ровным голосом, без раздражения, шепелявя лишь слегка. – Храм ваши крестоносцы осквернили. Я не буду его восстанавливать. Наоборот, велю сровнять с землёй место, где он находился. И тебе, епископ, советую здесь не шуметь. Тут не базар и не монастырь, и мы тебе – не бессловесный скот и не монахи, на которых наложена епитимья[186]. Папа Урбан на меня её никогда не наложит. Испугается, что я откачну к грекам.

– Ты – враг святой католической церкви! – Неистовствовал Адальберт.

– Это ты – враг папы. Если хочешь уберечь голову на плечах, замолчи. Хватит лаять, ты не собака. Папа задумал благое дело – освободить Гроб Господень от засилья неверных. А вы так сильно раздули огонь в печи, что сжигаете весь дом. Вместо войска вы ведёте на турок толпы жалкой необузданной черни. А для таких разбойников один ответ у меня – смерть.

Холодно блестели рубины и смарагды на золотой короне, качались на драгоценных нитях переливающиеся подвески.

Адальберт молчал, тяжело дыша. Маленькие заплывшие жиром глазки его источали ненависть и злобно посверкивали.

– Воевода Дмитр! – обратился Коломан к Тальцу. – Повелеваю тебе вести конницу на Блатенское озеро[187]. Перейми орды безумцев, отгони их за наши пределы, за Дунай.

Талец встал и поклонился. Опять предстояло ему воевать, опять вести рати, опять спорить с непослушными, как ретивые норовистые кони, венгерскими сотниками, вежливо выслушивать порой глупые бредовые советы надменных банов и ишпанов[188]. Когда Коломан не был королём, он казался как-то проще, ближе, всегда поддерживал его начинания, теперь же захлестнул молодого государя нескончаемый и неудержимый поток державных забот, этим объяснял Талец замкнутость и отчуждённость властителя страны мадьяр. По-прежнему ровный и спокойный с подданными, Коломан как бы с высоты взирал на былых сподвижников, резко отделяя себя от них.

Едва ли не впервые Талец чувствовал нежелание идти в поход, равнодушен был он к этим крестоносцам, занимало ум его совсем иное. Ольга ждала ребёнка; с обычным женским смущением поведала она ему, прижавшись светло-русой головкой к плечу, что тяжела, и так хотелось Тальцу быть рядом с ней, разделить её грядущую радость. Но вместо этого придётся видеть на любимых глазах горькие слёзы разлуки и тревоги. Державный муж, воевода, к сожалению, не волен, не предоставлен сам себе и не может предаваться слабости.

Оставив ошарашенную Ольгу на попечение Авраамки и старого слуги Офима, Талец рано утром с наскоро собранной конницей помчался к Блатенскому озеру.

…Ярко светило летнее солнце, искрилась озёрная гладь, вспыхивали звёздочками отражения лучей на голубой воде. Тихо было, ни дуновенья ветерка не чувствовалось в жарком влажном воздухе. Люди изнемогали от зноя, пыли, духоты, но Талец приказал всем надеть кольчуги и калантыри и изготовиться к сражению – сторóжи[189], донесли, что толпы крестьянского войска стоят под близлежащим городком.

Покинув лагерь, воевода выехал вперёд осматривать окрестности. Вскоре у окоёма, за холмами и густыми перелесками замаячил одетый каменной стеной городок, под стеной виднелись осадные орудия, многочисленные повозки, телеги, ревел скот, слышались громкие крики взбудораженной толпы. Среди осаждавших, по большей части вооружённых чем попало – камнями, вилами, топорами, дубьём – Талец заметил нескольких рыцарей в тяжёлых кольчатых бронях, видел много простоволосых женщин, по виду и одежде из разноцветных лоскутьев – распутниц, меж ними мелькали тёмные сутаны монахов.

– Сброд! – сорвалось с уст Тальца. – Прав Коломан был.

Он огляделся по сторонам. Слева, за хорошо видными с вершины холма рощицами, поблескивало поросшее по берегам камышом и осокой обширное болото.

«Туда б их и загнать, перетопить. Как под Сновском половцев мы тогда». – Талец с грустью вспомнил первую свою сечу. Тогда рядом был побратим Хомуня, старший товарищ, удатный воин-сакмагон[190], во всём ставший ему примером. Но и враг был страшный, сильный, храбрый до безумия, не чета этой рвани, с которой и воевать-то противно. Тоже, придумали папа и епископы! С таким воинством не то что неверных не одолеть – ни одного захудалого городишки не взять.

Вскочив в седло, Талец повернул обратно, в лагерь.

Подъехав к выстроенной заступами[191] угорской коннице, он собрал начальников отрядов и коротко приказал:

– Скачем к крепости. Налетим, развернёмся, загоним их в болото, в дрягву непролазную. Не многие спасутся. Пошли!

Обнажив саблю, воевода подал знак к выступлению.

С воплями «Элере! Батран![192]» угры ринулись с холмов на равнину перед городком. Взвилось к небесам знамя со священной короной на голубом шёлке, поддерживаемой двумя золотистыми ангелами. Запылали подожжённые осадные башни, свист и рёв огласили окрестности. По толпе крестоносцев прошёл ропот, напрасно озлобленные монахи и рыцари призывали к сопротивлению – крестьяне-земледельцы не привыкли и не умели сражаться. Сотнями ложились они под саблями и стрелами; оборачивая к беспощадным косматым конникам спины, бежали; бросали копья, вилы, колья.

Талец старался исполнить намеченный план. Под резкими стремительными ударами угорских заступов крестоносцы стали отходить к болоту. Вот захрустели под множеством ног тонкие