– Ты слыхал? – Талец обернулся к стоявшему за его спиной Авраамке. Гречин задержался у друга допоздна и мыслил заночевать у него в доме.

– Как же, всё до единого слова.

– Что деять будем? Упредим круля?

– Нет, Талец. Короля нельзя.

– Почто тако?! – изумлённо спросил Талец.

Опять плелась какая-то паучья сеть, начинались какие-то хитрости, которых он терпеть не мог.

– Видишь ли, король сам не знает, укрыть ли Евпраксию или выдать её Генриху, колеблется. Надо по-иному. Оседлаем коней, поскачем в Вишеград, упредим старую королеву. У неё под рукой куча гридней, да у барона люди, да твоя, Талец, челядь. Сладим с ворогами.

На удивление спокойно и уверенно, словно какой воевода, излагал Авраамка свои мысли. Талец и Карл одобрительно кивали.

Вскоре они уже мчались по ночному лесу при тусклом свете луны, падающем на извилистую горную дорогу.

К воротам замка подлетели около полуночи, долго препирались со стражей; наконец, на заборол вышла сама старая королева и велела осветить лица приезжих факелами. Узнав Тальца, Карла и Авраамку, она приказала отпереть ворота и впустить непрошеных гостей.

Срывающимся голосом, тяжело, с надрывом дыша, Авраамка изложил всё слышанное от Карла.

– Что ж, изготовимся, встретим немцев, – холодно усмехнулась Анастасия. – Догадывалась я, что недоброе замышляет Фелиция. Боится, что Коломан увлечётся Евпраксией, а та родит ему сына. Тогда её Ладислава могут отстранить от власти.

Они ходили с факелами по заборолу, старая королева сама расставляла людей, проверяла посты, наставляла и наказывала:

– Как ворота откроют, тут же на них кидайтесь. Ни един чтоб не ушёл.

…Талец и Авраамка напряжённо всматривались в ночную тьму. Не было видно ни зги, лёгкий вешний ветерок ласкал возбуждённые лица, где-то в лесу, за крепостью, раздавалась соловьиная трель.

– Светает скоро, – заметил гречин. – Не наврал ли чего барон?

– Нет, друже, не думаю. Верный он человек. И честный.

На каменистой дороге послышался вдруг конский топот, внизу засверкали огоньки факелов. Заржал резко остановленный перед крепостным рвом скакун.

– Эй вы! Именем короля! Открывайте! Мы приехали за императрицей Праксед! – крикнул громовым басом бирич. – Велено отвезти её в королевский дворец!

– Отворяйте, да в мечи их! – приказал Талец.

Заскрипели и открылись широкие ворота, на ту сторону рва лёг подъёмный мост, по нему тяжело загрохотали копыта. И тотчас, как передний всадник влетел на крепостной двор, гридни Анастасии дружно ударили в мечи. И пошло-поехало.

Свет горящих факелов выхватывал из темноты искажённые ненавистью лица, летели искры от ударяющихся друг о друга сабель и мечей. Бились насмерть, захваченные врасплох немцы и люди Фелиции были беспощадно изрублены до последнего человека.

Талец безотчётно сыпал удары на немецкие головы в булатных шеломах, уворачивался, отскакивал, снова нападал. Уже в конце схватки острая боль обожгла ему плечо. Но не время было думать о ране – перехватив меч в левую руку, он ударил промеж глаз ражего толстомордого немца.

После, зажимая рану рукой, он поспешил в покои Анастасии. Следом за ним мчался Авраамка, потный и разгорячённый, на ходу засовывая в ножны лёгкую саблю. Старый барон Карл, разглаживая густые усы, обрадованно повторял по-славянски:

– Лихо… Лихо мы их! Ох, лихо!

Анастасия стояла посреди палаты, строгая, в синем длинном платье, к её плечу испуганно прижималась бледная дрожащая Евпраксия.

– Ужель всюду, где я, кровь литься будет?! Обман, преступленье вершиться?! Нешто нигде покоя мне не обрести?! Тётя, ответь! – жалобно вопрошала дочь Всеволода.

Странно, исчезла восковая мертвенная неподвижность с её прекрасного лица, в серых глазах пропал былой холод, она ожила, словно бы очнулась от сна равнодушия. Стояла сейчас перед Тальцем и Авраамкой живая женщина, молодая, полная жизни и страсти, отчаявшаяся, но не умершая. Иногда, бывает, несчастье и беда пробуждают человека к жизни.

– Ничего не бойся, доченька, – ласково успокаивала Евпраксию старая королева. – Поглянь на людей сих. То – верные слуги короны, твои и мои друзья. За их спинами ты всегда будешь жить в покое. А аще[197] что, помни: в Вишеградском замке крепкие стены. Ну, не плачь, девочка моя!

– Ты ранен? – спросила она у Тальца. – У меня есть учёный монах-лекарь. Тотчас призову его, пусть осмотрит твою рану, приложит травы. Утром я пошлю гонца в Эстергом, к Коломану. Теперь Фелиция не посмеет вредить. Хотя бы покуда Пракся здесь.

Талец, Авраамка и барон Карл кланялись мудрой старушке в пояс и благодарили её за добрые слова и заботу.

После Анастасия подозвала Авраамку, они отошли в сторону и долго тихо переговаривались в нише стрельчатого окна. Издали казались они парочкой влюблённых – тонкостанный гречин в лёгком плаще с серебристой оторочкой поверх кольчатой брони и мило улыбающаяся чему-то старая королева в жемчужном оплечье, в платье из синего серского[198] шёлка и цветастом убрусе под парчовой шапочкой розового цвета. Она положила руку на плечо Авраамки и говорила мягким ласковым голосом.

У другого окна разглаживал усы и восторженно покачивал головой барон Карл. Он всё ещё не отошёл от схватки и повторял, стискивая в кулак десницу:

– Здорово мы их отдули, псов! Лихо, ох, лихо!

Пришёл лекарь, слуги королевы осторожно сняли с Тальца кольчугу, разорвали на плече белую окровавленную рубаху.

– Дозволь, я омою рану. – Откуда-то из-за спины Тальца появилась Евпраксия.

Смоченной в тёплой воде тряпицей она осторожно вытерла кровь и нежными белыми пальцами наложила на рану целебную мазь. После плечо Тальца обмотали тугой повязкой.

– Рана не опасна, – сказала Евпраксия. – Но седмицы две-три руку не подымай. Подожди, покуда затянется рана, зарубцуется.

Она говорила бесстрастным, будто ледяным голосом, только казалось Тальцу, что в глазах её светились ласковые, чуть лукавые огоньки, а по алым губам, почудилось, проскользнула мимолётная слабая улыбка.

…За окнами занимался рассвет, из-за придунайских холмов выкатывалось красноватое светило, разбрызгивая по скалам и перелескам свои копья-лучи. Вступал в свои права новый день.

Глава 27. Сокрытие грехов

Коломан слушал Авраамку спокойно, ни один мускул не дрогнул на уродливом гладком лице, ни одним движением не выдал