Талец отвернулся. Нет, не по душе было ему избиение этой жалкой немощной толпы. Когда всё стало ясным и начало твориться неизбежное, он громовым голосом велел поворотить коней, но увлечённые сражением угры не слушали его слов, исступлённая безжалостная бойня продолжалась до позднего вечера, падали в мутную воду порубленные и сражённые стрелами монахи, женщины, простые крестьяне, перед смертью шепча как заклинание:

– Так хочет Бог!

С немногими уцелевшими соратниками Вальтер Голяк бежал на юг по дороге к границе княжества Зета[193].

…Хмурый и сосредоточенный воротился Талец в Эстергом. На ставшем родным дворе, окружённом высоким тыном, встречали его Ольга, Офим и Авраамка.

– Почто невесел? Не так чегой-то? – обеспокоенно спросила жена.

Талец смягчился, с улыбкой взглянул на её заметно округлившееся чрево, нежно поцеловал в лоб, ласково провёл ладонью по гладкой щеке.

– Не по нраву мне се: толпу – не ратников, но крестьян – в мечи. Яко скот, порубали, – вздохнул он. – А тамо и жёнки, и робята младые, и мнихи безоружные.

– Да не мысли ты тако! Для меня вот – жив ты, рада я, иное всё – побоку, – шепнула Ольга.

Глаза её сияли счастьем.

– Эх, Талец, Талец! – добавил с усмешкой Авраамка. – Нашёл тоже о чём кручиниться! На войне ведь всегда так, не разбираешь, кто против тебя – ратник ли оружный, простолюдин ли, жёнка ли. Рать всегда жестока и зла. Вижу, нет тебе великой охоты воевать за Коломана – так уйди, купи землю, заведи именье. Живи да поставляй королю ратников от сохи, на случай войны. Да от соседей алчных оборониться умей.

– А и вправду, Талец! – мечтательно вздохнула Ольга. – Тихо, покойно б жилось.

– Нет, Ольгушка! – решительно замотал седеющей головой воевода. – Помни, любая моя, и ты помни, Авраамка, – гости мы тут, в Угрии, служивые люди. Покуда служим крулю – живём сытно. А знать угорская, бароны – они ж латиняне, на нас, православных, косо глядят. Наше счастье, покуда круль милостив, нужду имеет в моём мече и в твоём, Авраамка, пере. И помяни слово моё: коль что не так, коль нужда в нас пропадёт, коль иные люди круля окружат – лихо нам придётся.

– Что ж деять?! Как нам бысть?! – взволнованно спросила Ольга.

– Да вот мыслю, в Русь воротиться б. Токмо пора покуда не приспела. Может, Бог даст, позже. – Талец задумчиво гладил коротко остриженную бороду. Печать глубокого сомнения лежала на его высоком челе.

Глава 25. Живой мертвец

В последнее время старая Анастасия Ярославна редко спускалась из своего горного замка и приезжала в столицу – одолевали бывшую венгерскую королеву хвори, в тишине и покое доживала она свой насыщенный бурными событиями и неуёмными страстями век. Из стрельчатого окна долгие часы смотрела она на извивающийся широкой лентой под скалами то серый, то голубой Дунай, на плывущие над водной гладью паруса торговых судов, на степные заречные дали. Прохладный ветер врывался в покой, трепал седые серебристые волосы, обдувал густо усеянное морщинами старческое лицо Анастасии. Где-то там, внизу, под кручей, кипела жизнь, здесь же, в замке, она давно застыла, замерла, остановилась, как песочные часы, из которых высыпалось всё до последней песчинки.

Но вот в разгар вешнего половодья, весь облепленный грязью, пробрался в замок Адмонд всадник в дорожном стёганом вотоле. Немного сухощавое лицо с правильными чертами, смуглая кожа, вкрадчивый голос – Анастасия сразу узнала писца Авраамку. Постарел гречин, волосы серебрятся на затылке, на лбу глубокие залысины, вокруг глаз – сеточка морщин.

Говорил Авраамка взволнованно: чувствовалось, что весть имеет важную и спешную.

– Государыня, король тебя зовёт. Дело имеет. Вот, послал меня передать: едет в землю угров бывшая германская императрица Евпраксия, дочь князя Всеволода, твоего брата. Наверное, ты слышала о церковном соборе в Пьяченце. Знаешь, что створилось с несчастной княжной русской. Император Генрих издевался над ней, подвергал всяческим унижениям, заставлял принимать участие в сатанинских оргиях.

– Генрих – поклонник дьявола, николаит[194]. Чего ждать от него? Бедная моя племянница! – сокрушённо выдохнула Анастасия. – Но сказывай же, сказывай, как вырвалась она из лап сатаны, из неволи тяжкой!

– Много бед довелось претерпеть княжне. Император заподозрил её в измене, заточил в замке в Вероне – разбойном своём гнезде. Друзья помогли Евпраксии бежать. На соборе в Пьяченце она рассказала… всё о пережитом. Папа Урбан развёл Евпраксию с Генрихом, не наложил на неё епитимью, счёл, что она – невинная жертва злобного германца. Теперь Евпраксия хочет вернуться на Русь. Но не так просто вернуться – усобья, которы, рати идут по Руси. Придётся ей покуда жить здесь, у угров. Вот король и просит тебя приютить бедняжку. Думает, с тобой будет ей спокойней, всё ж таки родная, близкая душа.

– Коломан верно мыслит. Но до чего, до чего не повезло в жизни Евпраксии! Ты ведаешь, Авраамка, она ведь совсем молода, моложе тебя, моложе Коломана, всего-то ей двадцать пять лет. А жизнь вся исковеркана! О, Господи! За что?! За что?! – запричитала старая королева.

Она велела заложить возок и наскоро собралась в Эстергом, Авраамка же во главе небольшого отряда венгров выехал встречь разведённой императрице.

Дорога оказалась трудной, пути всадникам преграждали разлившиеся реки, через которые приходилось переправляться по узеньким, надрывно скрипящим мосткам или же отыскивать редкие спасительные броды.

Наконец промокшие и грязные Авраамка и его спутники достигли австрийской границы. По обе стороны дороги шумел лес, на деревьях наливалась свежестью и соком молодая листва, дожди прекратились, земля быстро высыхала под лучами вешнего солнца.

Возок Евпраксии вынырнул из-за поворота. Он был просторен, покрыт серым грубым сукном без всяких изысков, без росписей по бокам, тащившая его четвёрка лошадей неторопливо брела по каменистой дороге. Авраамка, принарядившийся, в красном кафтане с золотой прошвой, высокой шапке и тимовых сапогах с боднями, спешился и с торжественным видом вышел к остановившемуся возку. Высокая статная женщина в тёмном плаще и капюшоне на голове спустилась наземь с деревянных ступенек. Авраамку поразила мертвенная бледность красивого лица, ледяное сияние очей, казавшихся безжизненными и пустыми. Даже не видящий левый глаз Коломана источал больше