Многие пожилые бароны согласно загудели. Они были наслышаны о ратной силе половцев и боялись столкнуться с ними на поле брани.

– Ваше величество! Уважаемый палатин прав. Как мы догоним куманов? – сказал епископ Купан. – Их кони быстры, нам не найти и не достать этих разбойников.

Коломан гневно стиснул зубы и косо глянул на сидящего во втором ряду Тальца.

Талец без слов понял его желание и решительно встал со скамьи.

– Дозволь мне, государь, молвить здесь слово, – обратился он к королю Ласло. – Много раз, ещё на Руси доводилось мне биться с погаными, ведаю я их повадки. Ныне на дворе весна, и кони половецкие скачут плохо, медленно. Они ведь на подножном корму зимуют. Потому, мыслю, можно их догнать, посечь, воротить полон. Крулевич Коломан верно сказывает. Токмо надоть не стряпая выступить. Не уйдут тогда далеко степняки, не успеют с тощими конями да с великим полоном. Коли пойдём по их следу, нагоним вборзе.

В зале враз шумно наперебой заговорили, разгорелись споры, где-то уже лязгнула приздынутая из ножен сабля.

Знатные вельможи на первых рядах с сомнением качали головами. Недоверчиво смотрели они на чужака воеводу. Каждый держал в уме трусливую мысль: а может, как-нибудь обойдётся? Совсем не хочется гоняться за куманами по полям, среди пожаров и степных бурь.

Тальца поддержал барон Карл.

– Ваше величество, я согласен с воеводой Дмитром. Если мы сейчас дадим этим негодяям острастку, не придут они в другой раз, не осмелятся. А если позволим уйти, каждый год будут наведываться. Такова варварская их порода. Дикари-куманы ценят только силу меча.

Последние слова барона заглушили крики дворянчиков на задних скамьях. Спор пошёл ожесточённый, яростный. Что-то кричал красный, распалённый гневом епископ Купан, ему возражал рыжеусый верзила барон Бан, рядом гремел недовольный чем-то Альма.

Король Ласло поднял руку, выждал, но, видя, что никто не собирается его слушать, с раздражением громко постучал по подлокотнику кресла. Когда мало-помалу шум в палате поутих, он обратился к Тальцу:

– Воевода Димитрий! Тебе поручаю взять начало над моей конницей. Ты прав. Куманов нужно крепко проучить. А ты, мой племянник, – указал он на Коломана, – выведешь в поле свою нитранскую дружину. Храбрые воины давно скучают без дела. Я же отправлюсь к границам Моравии, буду собирать войска с другой целью. Хочу проучить чешского короля Бржетислава. Этот германский прихвостень ведёт себя в последнее время весьма нагло.

… Уходили из Эстергома в ночь, неслись по молодой зелёной траве лихой быстрой лавой, оставляя за спиной перепаханную копытами чёрную землю, взлетали на холмы, миновали редкие хутора и усадьбы кочевников-скотоводов.

Пригревало ласковое вешнее солнышко, днём становилось жарко, из-под шеломов, мисюрок[161], шапок градом катился пот.

Талец и Коломан разрешали людям только короткие непродолжительные привалы – надо было спешить по следу уходящих на восток, в сторону Трансильвании, Арсланапы и Сакзи.

Талец сгорал от нетерпения. Перед глазами его как наяву вставали картины пережитого: битва на Оржице, гибель побратима Хомуни, полон, щелчки нагаек, злобная рожа Арсланапы. Одна мысль: отомстить, изрубить проклятых разбойников-хищников – двигала всем его существом, заставляя снова и снова вонзать бодни в запавшие бока коня.

Однажды в погожее утро за Тисой раздался так хорошо знакомый Тальцу скрип половецких телег. Вскоре показались и сами половцы, колыхались их юрты, высоко в небе реяли бунчуки[162]. Неторопливо брели по пустынной пуште отощавшие за зиму усталые кони, между рядами телег шли связанные арканами в длинные цепи полоняники, здесь же гнали захваченный в деревнях скот.

– Налетим сразу! – предложил Талец Коломану. – Не дадим им передышки, помешаем укрыться за обозами!

– Элере![163] – Коломан вырвал из ножен сверкающую саблю.

Мадьярская конница с боевым кличем ринула через реку.

Сшиблись, вмиг всё перемешалось. Высекая искры, скрещивались сабли; холодный звон булата заглушали яростные вопли и ржание обезумевших скакунов. Плотной стеной сомкнулись половцы. Арсланапа сумел-таки помешать натиску угров и выставил вперёд крытые бычьими шкурами обозы. Во все стороны посыпались потоки стрел. Внизу, под сражающимися всадниками, на смятой траве вповалку, кучами лежали раненые и убитые. Кони и люди превращались в один отвратительный кроваво-красный грязный клубок. Кровь была всюду, от неё рябило в глазах. Никто не хотел уступать, угры защищали свои очаги, своё, кровью и потом добытое; половцы отстаивали право на безнаказанный разбой и грабёж, право хищника, наглого татя, право на насилие и поругание в этой чужой для них земле.

Талец выискивал глазами Арсланапу. Куда же он подевался? Или хоронится за спинами нукеров? Нет, солтан никогда не был трусом, не прятался от врагов, он где-то здесь, близко, в гуще сражения.

Вот мелькнуло впереди знакомое лицо старого бека Сакзи. Талец молнией метнулся к нему, сильным ударом выбил из руки саблю, сбил с коня, нагнулся, шуйцей ухватил за ворот парчового, забрызганного кровью кафтана.

– Узнал мя, кровопивец?! Помнишь Оржицу?! Как Русь ходил грабить – помнишь?!

– Ай, ай, пусти! – визжал перепуганный Сакзя. – Всё, всё отдам! Не убивай! Пусти, урус! Моя твоя спас тогда! От Арсланапа спас!

– Спас? Да, спас! А сколько ты людей русских сгубил, супостат?! Что ж, убирайся прочь! Изыди с очей моих!

Талец с отвращением швырнул бека наземь и, пришпорив коня, помчался дальше. Он ещё видел краем глаза, как чья-то длинная сабля, прочертив в воздухе дугу, отсекла Сакзе голову.

Наконец впереди показался Арсланапа. Рот его перекошен в диком крике, узкие глаза извергают ненависть, сверкает колонтарь, покорёженный аварский шелом[164] сбился набок, в руке поблёскивает обагрённый кровью широкий валашский меч.

Взгляды их встретились, солтан застыл на мгновение в ужасе и с воплем: «Убырлы карчык!»[165] – поворотил коня. Талец ринулся за ним следом, но путь ему преградила толпа сражающихся. Снова всё перед глазами смешалось, тщетно выискивал воевода в гуще битвы кровного своего врага.

Внезапный страх придал Арсланапе прыти. Пересев на свежего, стригущего ушами аргамака, умчался он с поля брани, бросив своих воинов на произвол судьбы.

С бегством солтана сопротивление половцев заметно ослабло, громче слышалось мадьярское «Элере!»