Арсланапа ничего не ответил полубезумной женщине и со злобным оскалом отвернулся.

– Ты жалкий трус, солтан! – бросила ему вслед разгорячённая Сельга.

Она гневалась, возмущалась, и ярость её искала выхода. Стиснув в руке нагайку, половчанка змеёй метнулась в высокую войлочную юрту. Здесь находились облачённые в дорогие аксамитовые[154] ткани две жены Арсланапы – Кончака и волошанка. В ушах их поблёскивали золотые серьги, на шеях горели самоцветами ожерелья. Ленивые и сытые, женщины возлежали на мягких подушках.

Сельга презрительно скривилась: Арсланапа распустил своих жён. В них ничего не осталось от настоящих смелых кипчанок, они как ромейки или уруски, думают только о красивых нарядах.

Возле очага суетилась Ольга. Исхудавшая, с запавшими щеками и красными от слёз веками, мыла она дорогую посуду. Предательски выскользнула из рук полонянки фарфоровая чаша, упала и разбилась вдребезги. Сельга злобно взвизгнула и ударила невольницу плетью.

– Дрянь! Дрянь! – захлёбываясь от ярости, кричала дикая половчанка, стегая несчастную по спине и по ногам. – Будешь знать, как истреблять солтанское добро!

Грубо схватив Ольгу за плечо, она повернула её к себе лицом и, размахнувшись, стала бить по щеке.

– Прекрати, хватит, – лениво зевая, промолвила волошанка. – Рабыня ещё пригодится. Кто будет мыть посуду, кормить коней, стричь овец, набивать подушки?

Сельга гневно сверкнула на неё глазами. Волошанка испуганно примолкла. Солтанские жёны, как и другие женщины, побаивались суровой и мрачной, ополоумевшей от горя Сельги.

Отшвырнув плеть, Сельга стремительно выбежала из юрты.

– Несите кизяк![155] Будем жечь костры! – раздался снаружи её резкий пронзительный голос.

…Арсланапа устало растянулся на кошмах у очага в своей юрте. Невесёлые думы обуревали его, он прихлёбывал из чаши подогретый синеватый кумыс и смотрел на лижущие угли языки огня.

– Позови бека Сакзю! – крикнул он нукеру[156].

Старый бек, облачённый в жёлто-красный кафтан поверх лёгкого кольчатого доспеха, осторожно опустился на войлок напротив солтана.

– Арсланапа… Твоя звал, моя пришёл, – прохрипел он на ломаном куманском языке, подбирая под себя ноги.

– Говори тише, Сакзя. Это не для чужих ушей. Слушай, что скажу. Вторую луну топчемся мы здесь. Толку никакого.

– Что ты задумал, солтан?

– Уходить надо. Пусть Тогорта сам воюет. Положил тысячи воинов под стеной! И своих, и моих. Я ему не слуга, не подручный. Ночью снимемся и уйдём. Останемся – головы сложим здесь или умрём от болезни, – зловещим шёпотом говорил Арсланапа. – Слышал, Сакзя. Сегодня примчал гонец. Урусы убили Китана, разорили станы Тогорты на Днепре.

– Куда пойдём, солтан? На урусов?

– Чтобы и нас с тобой под нож, как Китана? Нет, Сакзя. – Арсланапа озабоченно повертел головой по сторонам, не услышит ли кто. – Мы пойдём на Дунай, в землю угров. Там нас не ждут. Там хорошие пастбища, накормим коней, возьмём полон, уведём скот. Зачем нам стоять под греческим городом и воевать за Тогорту? Ни полона, ни золота, ни шёлка. Одни камни и смерть.

– Ты правильно говоришь, солтан.

– Иди, скажи беям. Как наступит ночь, уйдём. Оставим гореть костры. Тогорта коварен. Догадается – может пойти по нашему следу. Мы должны уйти быстро. Ты понял, Сакзя?

– Да, солтан.

– Теперь уходи. И готовь людей. И коней.

Выложив перед Сакзей свой замысел, Арсланапа почувствовал в душе некоторое облегчение. Кажется, он хорошо придумал – напасть на угров. Один раз много лет назад он славно прошёлся по их сёлам, не оставив за собой ни пяди неразорённой земли. В предвкушении богатой добычи солтан прикрыл веки и сладостно потянулся.

С наступлением сумерек половцы Арсланапы и Сакзи наскоро погрузили на телеги юрты, взобрались на коней и стремглав рванули прочь от Адрианополя. Надрывно скрипели несмазанные колёса, ржали отощавшие кони. Утром перед ними уже лежала опустошённая обезлюдевшая Болгария. Арсланапа торопился выйти на Дунай, к весенним пастбищам. Кипчаки неслись бешеным галопом, не жалея скакунов, без конца оглядываясь – не мчит ли следом посланная Тогортой погоня. Но было спокойно, лишь редкие птицы кружили над пепелищами. Не останавливаясь, скакали денно и нощно, преодолевая бурные реки и горные перевалы.

Когда, наконец, вдали под сизым небом мелькнул серебристый Дунай, Арсланапа перевёл дух. Глаза его вожделенно заблестели, он вытянул руку и указал нагайкой в сторону земли угров.

– Вперёд, верные мои воины! – рявкнул солтан. – Возьмём в уграх полон! Золото! Добычу! В аксамит и парчу оденем наших жён! Накормим наших коней свежей травой! Предадим огню сёла и города!

Кипчаки ответили ему одобрительными звериными воплями.

Глава 17. Кровь и слёзы

Ранней весной орда Арсланапы хлынула в долину Тисы. Удар половецкой конницы получился мощным и неожиданным. Словно ураганом были сметены приграничные сторожевые отряды, взяты копьём городки, разграблены и сожжены сёла. Всюду сеяли свирепые степняки смерть, несли они с собой в каждую угорскую, славянскую, валашскую семью тяжкие горести.

Над пуштой[157] взвивался в небо чёрный дым, горела земля, ветер разносил далеко по степи всепожирающий страшный огонь.

Велением короля Ласло по сёлам, деревням и хуторам Мадьярии биричи[158] провезли окровавленную харалужную[159] саблю – знак войны.

В Эстергоме в большой палате дворца собран был королевский совет. Спесивые бароны, сверкающие красочным разноцветьем кафтанов, заняли строго по чину места на скамьях, полукругом расставленных перед троном.

Вошедший в палату скорым военным шагом король Ласло быстрым взором обвёл собрание сановников. Высокое чело его было бледно, пальцы, сжимающие чётки, сжимались в кулаки, он сел в монаршье кресло и резким отрывистым голосом заговорил:

– Куманы ворвались в наши земли! Топчут пашни, угоняют в неволю колонов![160] Жду ваших советов, лучшие и достойные мужи. Как нам поступить?

Поднялся – медленно, опираясь на посох – Коломан.

– Нечего тут совещаться, дядя. Шли конницу за Тису. Куманы рыщут под Дебреценом. Пока не ушли далеко, догоним их и отберём пленных.

– Светлый герцог молод и смел, – возразил, улыбаясь, старый палатин – глава совета, сухонький тонкостанный вельможа в аксамитовом платье русского покроя, несмотря на годы, подвижный и живой. – Государь! Куманы не пойдут далеко, повернут назад. Не