Прошёл, кончился пир, воротился Славята в свои хоромы жив-здоров, и потекли дни его прежней чередой. Ездил в волости, ходил с дружиной в Поросье, отбивал у половцев полон, с грамотой великокняжеской побывал на Волыни, у князя Давида Игоревича.

Тем временем наступила весна, солнце обливало землю, снег чернел, таял; буйный Днепр, прорвав ледяной панцирь, вышел из берегов и затопил низины. В один из погожих вешних дней вдруг прискакал к Славяте незнакомый вершник.

– Княгиня Роксана кличет тя, боярин. Сказала: «Пир учиняю, зову бояр многих».

Хоть и с сомнениями в душе, но потащился Славята в каменные Роксанины хоромы. Подивился: великое число коней и возков боярских стояло у крыльца.

На пиру пили и ели вдоволь. Ласково улыбалась Славяте нарумяненная красавица-вдова. После учинила Роксана ещё один пир, на сей раз присутствовали в горнице по большей части близкие ей люди. Снова говорили здравицы, пели песни, слушали рассказы гусляров. И тут уже отбросил Славята колебания свои; смотрел на лукавую усмешку вдовы, ловил её хитроватые взгляды, видел, как подмигивает она ему, как выступает павой. Не выдержал, поймал её в тёмном переходе, притянул, впился жадными губами в пухлые мягкие уста.

– Погоди, боярин, – засмеялась Роксана, поправляя сбившийся повойник. – Больно ты скор. Сором[151] тут нам с тобою, на людях-то. Ты вот что, ты ввечеру, как стемнеет, приходи. У калитки, позади дома, ждать тебя буду. А тако – негоже.

Отступил с тяжёлым вздохом Славята. Вернулся к себе, в нетерпеливом предвкушении грядущих сладких утех ходил из угла в угол широкой палаты, сжимал кулаки, живо представлял себе, как трепещет в его объятиях податливое упругое женское тело. Подумалось внезапно, что не таким уж и дураком был Авраамка. Стоящая баба – вдовая княгиня! Сладкая, и завести, заставить заныть сердце умеет. А хороша – ох, хороша!

Едва погасла у окоёма за киевскими горами заря, помчался Славята к Роксаниному дому. И когда уже подъехал он к калитке на заднем дворе и остановил коня, невесть откуда со свистом вылетела ему навстречу длинная острая стрела. Вошла точно в глаз, пробила голову. С воплем боли и ужаса вывалился Славята из седла, тяжело рухнул, как мешок, наземь. Напуганный конь без всадника понёсся вниз с кручи с диким ржанием, а Славята, бездыханный, мёртвый, застыл в дорожной грязи. Двое дюжих челядинцев водрузили его тело на телегу, покрыли сверху соломой, спрятали, повезли прочь. А из-за ворот смотрела ненавидящими серыми очами на смерть боярина жёнка в чёрном повойнике на голове. Тугой лук сжимала дрожащая десница, стояла Роксана, сдерживалась из последних сил, шептала, с раздражением смахивая со щеки непрошеную слезу:

– Не смогла по-иному я, Глебушка! Как сию вражину увидала, так и порешила: нет, не жить тебе на белом свете, ворог лютый, убивец! Уж помилуй меня, Боже, грешницу! Не смогла я простить, не смогла позабыть!

Искусав до крови уста, порывисто бросилась Роксана назад, в хоромы.

…Труп Славяты обнаружила на берегу Днепра ночная стража. Обеспокоенный Магнус терялся в догадках. Ему и в голову не пришло, что виновата в смерти его дружка та самая весёлая гостеприимная красавица-жёнка.

Вскоре бывший английский принц оставил службу у Святополка. Раненный в одном из боёв с половцами, поехал он залечивать болячки в дальнюю волость, а после, как говорили, возвратился в родную свою Англию, где долгое время прозябал в нищете. На Руси же не оставил Магнус о себе у людей доброй памяти, ибо не отмечен был никакими благими делами.

А в каменных хоромах киевских продолжала тихо жить одинокая вдова, тоже всеми до поры до времени забытая. Не до неё было – шла по русским полям и лесам косящая люд кровавая усобица.

Глава 16. В Угры за добычей

Арсланапа щурил слезливые гноящиеся глаза. На каменной зубчатой башне Адрианополя[152] горделиво реял ромейский императорский стяг с золотым орлом. Высоко, не сбить его стрелой, не взлезть на крутую стену, только и остаётся в ярости грозить кулаками и сыпать проклятия на головы нечестивых греков.

За зубцами сверкали под зимним солнцем полукруглые шлемы защитников крепости. Ромеи – хорошие воины, они умеют оборонять свои города, им не занимать храбрости и упорства.

Сколько уже дней топчутся орды Тогорты и Арсланапы под Адрианополем, раз за разом разбивая себе лоб о серые камни стен?! Сколько кипчакских воинов пало под этими стенами, сколько утонуло в мутной болотной жиже рва?! Несть им числа, как говорят урусы.

Кони вытоптали и съели всю траву вокруг крепости, началась бескормица, голод, в войске Тогорты вспыхнула эпидемия, косившая сотни людей. В окрестных деревнях и сёлах нечего было больше взять – всё разорено, уничтожено, сожжено дотла.

Стегнув плетью норовистого аргамака[153], Арсланапа круто повернул назад. Он проезжал мимо костров, возле которых грелись воины в звериных шкурах и лохматых бараньих шапках. На вертелах жарилась конина – кипчаки с голодухи ели своих скакунов.

Какой из кипчака воин без верного коня?! Арсланапа грустно усмехнулся. У солтанских обозов и веж суетились женщины, варилась жидкая похлёбка, в возах лежали приготовленные для боя колчаны с оперёнными стрелами. Кипчакские женщины воинственны, дики и часто заменяют в битвах мужей, отцов и сыновей. Мать Арсланапы тоже была воительницей, лихой наездницей. Его – младенца она кормила грудью, сидя на лошади. Матери Арсланапа не помнил – она пала в бою с ненавистными торками, когда он был совсем мал…

Тряхнув смоляными волосами, к солтану подошла Сельга. Короткий кожаный доспех покрывал её грудь и плечи, ноги облегали бутурлыки с бляшками-застёжками, волосы перетягивала шёлковая цветастая повязка.

– Когда хан Тогорта поведёт нас на штурм? – спросила она недовольно. – Кипчаки голодны и ждут добычи. Если вы, мужи, стали трусливы, пусти вперёд нас, женщин. Мы разорвём в клочья этот ромейский город!

Свирепа и беспощадна к врагам Сельга, не знает она ни к кому жалости, словно мстит всему миру за смерть своего возлюбленного Романа. Когда они идут в поход, она преображается, исчезают обычные её задумчивость и отрешённость, она становится бешеной, неистовой и рубится на саблях не хуже любого