По правде сказать, я всегда боялся выстрелов на сцене. И вот какой со мной произошел камуфлет: как только на меня навели ружье, я, не дожидаясь выстрела, свалился замертво и покатился со ступеней трона. Выстрел раздался после того, как Самозванец лежал мертвым, надо полагать, уж никак не от выстрела, а разве что от разрыва сердца… В публике, конечно, хохот…

Но зато все искупала заключительная сцена. Санин, любивший смаковать натуралистические краски, задумал последний момент пьесы так. Когда Самозванец мертвый скатывался со ступеней, его «труп» хватали за ногу и волокли по авансцене до самой выходной двери. Ни Аполлонский, ни Самойлов не отважились на такой риск, но я пошел навстречу желанию Санина, и каждый раз во время этой сцены по зрительному залу широко перекатывался гул ужаса.

…Пьеса не могла не иметь шумного успеха».

Так описывал успех Санина актер Ю. Юрьев.

* * *

Вскоре состоялась премьера спектакля «Победа». Она и решила судьбу странного в стенах Александринки режиссера. Самые великие актеры этого знаменитого театра приняли и оценили его талант и жертвенность во имя искусства.

Художественный театр чутко и ревниво прислушивался к тому, что происходило в столице с их «полпредом». И нашел в его работе многое из того, чему Санин обучался в его недрах.

Петербург сознался в своих грехах и в том, что Санин «сделал смелый для александрийской рутины шаг вперед». Станиславский из Москвы поздравил режиссера.

С тех пор всю свою жизнь Александр Акимович старался не держать обиду на МХТ. «Стало тесно, душно, а силушки по жилочкам так и переливались – ушел сам в 1902 году. Это год и женитьбы моей – очень счастливой и светлой». Говорил так, потому что знал: новое не бывает полноценным на душевных развалинах старого. Потому и письмо оставил Станиславскому в парижской гостинице.

Продолжением побед в Петербурге стало приглашение в Париж. Санин не отказался. А Лидия Стахиевна была счастлива видеть успехи мужа.

Приковать золотыми цепями

В Париже Санин никогда не был. И опер он никогда не ставил. Но Дягилев пригласил именно его. Зная драматические работы Санина, Сергей Дягилев понял, что аппетит этого могучего режиссера удовлетворит лишь мощное оперное искусство, где в гармонии должны слиться вокал, музыка, лицедейство, хоровая стихия. Дягилев, красавец, талант, потрясающий организатор, двинулся на Запад пропагандировать русское искусство. Знаменитые «Русские сезоны» в Париже и Лондоне он начал в 1908 году.

Сохранилась фотография: у открытого низкого окна европейского поезда Берлин – Париж стоят Санины. Им обоим – лет под сорок. Лидия Стахиевна в большой шляпе (какие порицали Чехов и Книппер), кажется, с перьями. Очень красива. Александр Акимович с круглым полным лицом, шляпа съехала, а может, так надел, набок. Он встревожен и напряжен. «Станиславщик», «мхатовец» боялся предстоящей работы в Европе, в «Гранд-Опера».

Они задержались в Берлине. Ходили в театр, и, конечно, Санин написал Лидии Александровне, матери Лидюши, что они пережили вечер громадного наслаждения, плакали над игрой Ирены Триш, замечательной драматической и трагедийной актрисы. «Пронзив математику Ибсена теплом, нутром души, актриса сделала всю пьесу поэтической, трогательной», – писал Санин и сравнивал Ирену Триш с Ермоловой, своим кумиром. Потом они были в Кельне, «ходили среди готики как зачарованные», о чем и сообщил зять своей любимой теще.

Но Париж надвигался, странный, волшебный город, не видав которого, ты уже его знаешь. Его улицы, площади, знаменитые кварталы, знаменитые театры, знаменитые имена. «Оглоушен, ошеломлен, – голову потерял», – напишет он Савиной из Парижа. Самоуверенно сказанное в России: «Я верю в успех – слишком гениальна опера «Борис Годунов» – вдруг смутило его в Париже. Перед ним была стена, оплетенная инерцией, привычкой, отсутствием энтузиазма, инициативы, душевного всплеска (это оставалось премьерам), спесью и уверенностью в непогрешимость известного театра Европы.

Желания и надежды Лидии Стахиевны показать мужу Париж не оправдались. Времени на эти прогулки у него не было. «…С Парижем придется проститься… Борьба будет ужасна», – сообщил он теще в Россию. Он ушел с головой в подготовительные работы, ждал Шаляпина, который ехал в Париж с Капри, чтобы исполнить партию Бориса Годунова. Лидия Стахиевна же окунулась в боль и щемящее чувство воспоминаний. По прихоти неведомых сил этот город стал частью ее судьбы, все смешав в ней. Сейчас был май, он ослеплял солнцем, сбрызгивал мелким дождичком, и все ворошил в душе и памяти. Она навещала «свои» улицы, дома, подъезды. Поднималась по крутым лестницам, чтобы постоять у двери, за которой когда-то билось ее сердце в ожидании знакомых шагов. Но шаги Игнатия Потапенко звучали в те дни все реже и реже. «Не герой, он – не герой», – уныло повторяла тогда Лика Мизинова словечко, бывшее названием самого популярного романа Потапенко. Все серьезные и полезные занятия тогда стали ей неинтересны. Правда, брала уроки пения и хотела быть великой певицей, но опять же ради него. Он бросил ее. Родившуюся девочку она отвезла в Россию.

Она вспомнила растерянные лица матери – Лидии Александровны, бабушки – Софьи Михайловны и тети – Серафимы Александровны, когда она предстала пред ними с «незаконнорожденной» дочерью. «Лидюша похоронила мать», – записала бабушка в своем ежедневнике. А Лидюше нужно было искать квартиру, работу, чтобы выплачивать деньги на содержание дочери, которую она отправила в тверское имение родственников – Покровское.

Как это и бывает, если речь идет о ребенке, – все сплетни, условности, разговоры были забыты, и в малышке все души не чаяли. И все же не сберегли. Когда Лика примчалась в Покровское, она увидела мертвую дочь.

Христина умерла от воспаления легких. «Скончалась наша дорогая Христина… Бедная Лидюша, какого ангела-девочки лишилась…» – запишет бабушка.

Лидия Стахиевна остановилась на крутой ступени, пытаясь успокоить сердце. «У меня есть эта фотография: Христина не в гробу, а на кроватке, будто спит – длинные волнистые волосы, в меня пошла, и личико… его черты… Но есть у меня и другая фотография, – она тихо, погрузившись в себя, улыбнулась, – в Покровском на солнечной поляне они с малышкой в густой траве, девочка делает первые шаги в длинном белом платьице-рубашке, и рядом она, счастливая собственница, прижимающая к себе дочь».

Тогда от тоски и мучений спас ее Савва Иванович Мамонтов. Удивительный человек, в котором была, как говорил Васнецов, какая-то электрическая струна, зажигающая энергию окружающих. Невысокий, плотный, с вечным загадочным портфелем в руках. Одни называли Мамонтова замечательным, пленительным, загадочным, другие – аферистом, чудаком, игроком. А он знай делал свое миллионное