Шрифт:
Закладка:
– «Гранд-Опера»?! Дягилев мне рассказал, что, раздумывая над постановкой «Бориса», он пошел в деревянный театр «Олимпия». Там давали «Бориса Годунова». Кое-как соединили множество музыкальных картин. Дали семь антрактов. И каждый раз, опуская занавес, рекламировали часы «Омега» и слабительные пилюли «Пинк». Соседи выводили своих толстых супруг на воздух отдохнуть, наступая на ноги, громко говоря, мешая сцене. И знаешь, все равно прорывались прекрасные музыкальные моменты этой музыки…
– Опера большая, «густая». Вам нужно думать об ее архитектуре.
– Умница ты моя и помощница. Сюда бы еще твою мать! Ты – певица, она – музыкант. Ты права с архитектурой. Знаешь, даже холодный непробиваемый Рихард Вагнер, когда ставил здесь свою оперу «Тангейзер», специально для парижан в первое действие ввел балет и написал новое окончание увертюры. Хотел успеха, но при этом не умалил свою музу.
Так каждый вечер они допоздна обсуждали то, к чему с утра приступал Санин. Объявления, афиши, рекламы, интервью сопровождали эту работу и напоминали о сроках. Один из дирижеров «Гранд-Опера» сообщал французской публике: «Каждый год мы даем или русский сезон, или итальянский, или немецкий, иностранный – одним словом. Мы начнем с русских произведений. Опера «Борис Годунов» будет дана в мае силами труппы, которая в настоящее время играет в Москве, с Шаляпиным во главе, с хором, декорациями… Спектакли состоятся по вторникам, четвергам. Они находятся под высоким покровительством великого князя Владимира».
Все понимали, что постановка в «Гранд-Опера» первой и бесконечно русской оперы – дело огромной важности, что русская музыка должна стать откровением для Запада. И потому стремились представить парижанам подлинную Русь конца XVI – начала XVII века. Дягилев изъездил крестьянскую Россию, собирая настоящие русские сарафаны, настоящий старинный русский бисер и старинные русские вышивки. Костюмы, декорации, бутафорию делали заново, так как декорации в театре всегда были театрально-условны, в них не было ни стиля, ни эпохи, ни этнографии. Декорации одной постановки годились для любой другой. Костюм вообще был далек от реализма. Театр знал костюм «вообще»: испанский, русский, восточный.
Работал над эскизами талантливый живописец Алексей Яковлевич Головин, писали декорации по его эскизам К. Юон, Е. Лансере, Б. Анисфельд. Мудрствовал над костюмами знаток старины И. Билибин (впоследствии вся постановка «Бориса Годунова» была передана Парижской опере). В это же время Римский-Корсаков воодушевился мыслью дать сцену «Коронования Бориса» как можно эффектнее и добавил к этой сцене 40 музыкальных тактов. Сделал это быстро и успешно. Дискуссии и споры о том, на каких сценах сосредоточиться, начались еще в предыдущем году. Нужна ли уборная Марины Мнишек, стоит ли ослаблять впечатление этим чужеземным элементом, если в опере столько гениальных страниц? Как быть со сценой мятежа под Кромами? Она в России никогда не ставилась – считалось, что прерывает интерес к действию. А между тем эта сцена бесподобна, в ней столько гениального подъема, что после нее сцена смерти Бориса может показаться короткой и малоэмоциональной. Это тоже был вопрос, над которым мучились артисты и постановщики. Дягилев убеждал тихого, скромного и великого Римского-Корсакова, что сцену венчания Бориса на царство надо поставить так, чтобы французы рехнулись от ее величия, а значит, кроме декораций следует установить на сцене не меньше трехсот человек. Показать безумное по блеску величание, колокола, выход центральной фигуры – царя, народ падает ниц, Борис идет весь молитвенный. И вдруг перемена – тихая тесная келья с лампадами (модель лампады делалась с лампады XV века, найденной археологами), образами, монахи туманным утром идут к заутрене, и Григорий тихо читает летописи Пимена. – И следом, моментально, пьяная, буйная корчма.
«Вот тут-то, – говорил Дягилев, – зрителю и можно дать отдохнуть. Сделаем антракт и посмотрим на французские рожи».
Из всех этих споров, разговоров, отдельных дел, пожеланий Санину предстояло родить ОПЕРУ. Как режиссеру – впервые в своей жизни. И целью был не костюмированный концерт, а оперный спектакль. Рука режиссера должна была направить музыкальное зрелище по глубоко продуманному руслу.
Репетиции с хором Санин начал проводить до отъезда из России в Петербурге. Это, правда, не уменьшило его занятости в Париже. Он вертелся волчком по сцене, а все кружилось вокруг него. Как всегда.
Но повеличаться он мог только перед дорогой и любящей его и, главное, понимающей тещей Лидией Александровной: «Мое credo на сцене – быть и царем и последним работником в ряду прочих. Мое сrеdо, которое я пламенно ношу в груди, которому служу от всей души, наглядное даже для людей, не знающих русского языка, поставило меня в их глазах высоко и на почве демократизма сблизило меня со всеми «рабочими блузами», стариками, всей рабочей массой. Вся эта громада тает, когда видит, что сам Шаляпин слушается их товарища trаvаillеur’а». И хотя это написано «о себе любимом», но остается сущей правдой. Обычно режиссеры только кричали, командовали «серой массой», хористами, статистами. Санин же бежал первым за нужным табуретом, шарфом, ширмой, двигал, тащил, лез на стену, а уж как следил за монтировкой декораций! Малейшее отступление от монтировки, малейшую небрежность он замечал, и все переделывалось. Он был не просто талантлив, он был еще великий труженик. Этого не могли не уважать окружающие его люди: он творил чудо у них на глазах.
– Саша, я совсем тебя не вижу! – Лидия Стахиевна в знак протеста отодвинула тарелку с супом.
– Как не видишь? Я же перед тобой, сижу напротив…
– Саша, перестань ёрничать. Я тебя вижу меньше, чем в России. Я понимаю, у тебя в театре огромный успех, артисты бегают смотреть твои репетиции. Но я тоже хочу успеха…
– Как это? Где? У кого? – Он нахмурился.
– У тебя, дорогой!
Она еще не договорила, он мягко прокатился от своего места к ее креслу. Обнял и шепнул:
– Лидочка, сегодня на первой репетиции французский оркестр встретил меня смычками! Понимаешь!
Она понимала: перед ним склонили голову, принимая его победу, а значит, победу и всей «орды русских варваров», заполонивших их «Гранд-Опера». Гастроли больших иностранных трупп были непривычны. И хозяева-французы миловали их – или казнили.
* * *
В случае с «Борисом Годуновым» французскому зрителю пришлось поработать головой. Спектакль был историко-философский. Народ и царь, по замыслу Санина, – центральная проблема спектакля, в котором две эти силы взаимосвязаны и противоборствуют. И
