И Санин нравился Марии Павловне все больше и больше, а Лику, теперь Лиду, она любила всегда.

* * *

Но подходило 1 июня. Санин в Москву к Станиславскому не возвращался. Его ждал Петербург: он получил почетное и престижное предложение в Александрийский театр. Беседа с директором Императорских театров уже состоялась.

* * *

Началась новая жизнь в блестящем Петербурге. Санину все вокруг казалось холодным и пустынным. Но Лидия Стахиевна избавила его от этого ощущения. Появились знакомые, старые и новые друзья. Конечно, не рвалась дружба с Михаилом Павловичем Чеховым. Жил он в большой квартире на Каменноостровском проспекте. Был очень трудолюбивым и предприимчивым, с большой фантазией. У Чеховых любили встречать Новый год и обыкновенно собирались на именины Михаила Павловича. Детям разрешалось побыть с гостями, помогать накрывать стол. Появлялась кругленькая, как шарик, Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, все время подносила к прищуренным глазам лорнет, читала шуточные поздравления.

– Саша, ты не помнишь стихи Тани Куперник, которые она сочиняла на именины Мише?

– Где, когда, какому Мише?

– «Английской грамматике» в Петербурге в пору твоей службы в Александринке.

– А-а… Мишеньке Чехову… Это ты его нарекла «английской грамматикой»?

– Он носился с ней как с писаной торбой. Даже за обедом не расставался то ли в Кудрине, то ли – на даче. Так что же ты помнишь?

– Там было так:

Наш драгоценный Миша Чехов!

Чего Вам пожелать в стихах?

Здоровья, радостей, успехов;

Все остальное в жизни – прах.

Помню еще такие строчки:

И пусть супруга дорогая

Нас угощает раз в году

Горячим духом расстегая,

Какому равных не найду!…

– А я помню, как ты говорил Мише Чехову про поэтические способности великой переводчицы и поэтессы Тани Куперник: «Понимаете, Ми-ш-шенька, Танечка при мне присела на стул, подвернувши под себя ножку, и через несколько минут стихи готовы». И себя хорошо помню, потому что была недовольна собой. Пожалуй, еще по-доброму меня изображали: «немолодая, располневшая, но очень привлекательная, не утратила своего былого обаяния, курит папироски с длинными мундштучками и говорит приятным охрипшим баском». Саша! Ты такой меня помнишь?

Он засмеялся:

– Не напрашивайся на комплименты. Лучше скажи, почему у нас так много людей собиралось в доме? Всех помню – и Кугеля, и Волынского – этих жадных до потравы критиков. Но справедливых. И Крандиевских, и особенно Ходотова. Он часто у нас бывал на Екатерининской улице и, по-моему, вам с Катей нравился. Прекрасный актер, а как играл на гитаре, как пел! И надо же, соединял в себе амплуа «героя-неврастеника» и «простака-любовника». Вижу как сейчас – и Немировича, и Антона Павловича, и блистательную Марию Гавриловну Савину – все у нас бывали. Но яснее всего вижу первую Пасху в первую нашу петербургскую весну. Это был самый светлый праздник в доме моей Пушистки, моего Пуша, милой Хаосеньки – в нашем с тобой доме…

Лидия Стахиевна улыбнулась благодарно. Она помнила, как старалась, устраивая их Петербургский дом, достойный положения и репутации мужа.

* * *

Репутация добывалась трудно. В Императорском театре все было устоявшимся, отмеренным и казенным. О нарушениях и изменениях думать было опасно. Но необходимо. Это чувствовала даже Дирекция Императорских театров. И понимала, что обновление Александринки зависит от режиссера с новым пониманием современной театральной жизни. Но как одолеть все эти культы, сложившиеся в казенном театре, – премьерство, шаблонные, устаревшие, «накатанные» методы исполнения, репертуар, диктуемый коммерческими выгодами? Как найти понимание главной силы любого театра – актера? А в Александрийском театре работали великие актеры. Поймут ли они пришлого «станиславщика»? Он, владея теперь не малой властью ученика, а властью Мастера, хотел самостоятельно поставить пьесу, создав в спектакле актерский ансамбль, – что было ново для петербургского театра, где великий актер властвовал на сцене, как царь, остальные же были у него в прислужниках. Режиссерским дебютом Санина стала трудная в постановочном отношении пьеса Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Так приказало начальство…

* * *

«А.А. Санин всех поразил своей энергией, – он проявлял такой горячий темперамент, что положительно всех зажег своим огнем. Все кипело вокруг него, творческая атмосфера накалялась до высшей точки напряжения, особенно в массовых сценах. Народные сцены были его коньком: никто не умел так справляться с толпой, как Санин, в этом отношении его можно считать непревзойденным.

И в самом деле, интересно было наблюдать, как, ставя одну из картин, где происходит народный бунт, он сбросил с себя пиджак, забрался на стул и, не щадя голоса, в азарте поднимал настроение, воодушевлял участвующих. Он доводил исполнителей до такой стихийной силы, что положительно жутко становилось сидеть в зрительном зале, когда разъяренная толпа опрокидывала что-то вроде баррикад и врывалась в царские палаты, грозя гибелью Самозванцу.

Санин хорошо знал, как подчинить всех своей воле, как увлечь за собой. Надо сказать, что к тому времени толпу на сцене изображали уже не солдаты, как раньше, а существовал институт интеллигентных сотрудников, по большей части из учащейся молодежи. Когда их не хватало, добавляли так называемых «гореловцев», по имени Горелова – поставщика статистов, собираемых «с бору по сосенке» и далеко уже не интеллигентных.

Чтоб внушить доверие к себе, Санин пускал в ход весь арсенал психологических воздействий. Обладая исключительной памятью, он изумлял всех, обращаясь к каждому из статистов по имени и отчеству. То и дело, бывало, в разгар самой горячей сцены врезался громкий его возглас, покрывая шум всей толпы: «Молодец, Иван Петрович, так! Отлично, Николай Семенович, браво!»

«Вот это здорово!» – подбадривал он наиболее усердных. А то: «Сергей Гаврилович, ай-ай-ай, сплоховал! А ну-ка, покажи, как ты можешь, принажми немного, вот так, еще и еще!.. Молодчинище!» и т. д. И все старались, польщенные, что их величают по имени и отчеству. Они не щадили ни себя, ни других и часто выбирались из общей свалки кто с синяком, кто с подбитым глазом. А одному студенту (помню и его фамилию – Ермаков) на премьере вышибли передние зубы, пришлось вставлять их за счет дирекции, чем был огорчен управляющий конторой Императорских театров А. Д. Крупенский, никогда не отличавшийся щедростью.

Играя Самозванца, я, откровенно говоря, немного опасался. Вдруг, думаю, разъяренная толпа, чего доброго, искалечит и меня! Особенно опасался заключительной сцены. По пьесе меня раненым волокли на сцену, клали на возвышение трона, где я в полубреду