Шрифт:
Закладка:
За четыре сезона он был в подручных у Станиславского, его сорежиссером в восьми спектаклях. А свой самостоятельный поставил лишь один. Он устал от черновой работы. Потом театроведы напишут, что чрезмерная эксплуатация таланта при творческой недовоплощенности – опасна. Это ведет к тотальному отказу от собственной личности. Ударом хлыста для самолюбивого Санина стало и то, что его не сделали пайщиком созданного в театре «Товарищества». Его, одного из создателей Художественного! Кстати, Чехов по этому поводу писал, что надо было делать пайщиком всякого желающего из тех, кто служил в театре с самого начала, что нельзя обижать одних и гладить по головке других, когда нет поводов к тому[1].
Ему и сейчас, когда Чехова давно нет на свете, неловко за горькую, неприличную обнаженность своей души в письме к нему: «Кончаем второй сезон. Успех и нравственный и материальный очень большой… А я тоскую. Как режиссеру и актеру пришлось на мою долю дело небольшое. Такая была жажда деятельности живой, трепетной, мысль зажигающей – и осталась жажда эта неудовлетворенной. С другой стороны, жажда личного счастья, пустота души, потребности любви и привязанности – это другая незадача моего существования…»
– Но, Саша, прошлое всегда вариантно! Не ушел бы ты – были бы мы вместе?!
* * *
Он очнулся и посмотрел на свою жену-красавицу. Покатые плечи, высокая грудь, шелк сверкающих в свете лампы светлых волос, тени на белом лице от длинных ресниц, мягкость и важность в осанке. Склонилась над своим вышиваньем «крестиками» и взглядывает на него и смущенно и лукаво.
Господи, как ты справедливо меришь и горе, и радость! Не даешь упасть совсем. А он ведь почти упал. То, чем жил, что создавал, – свой любимый театр – самолюбиво, не без надрыва душевного оставил, ушел из него. Похоронил отца и мать, сестра любимая – умна, но душу ранит порой жестоко и умной иронией, и справедливым прозрением…
И вдруг этот экзамен в театре, он в комиссии, среди поступающих вполне и давно знакомая женщина, ей лет тридцать, нелепо читает… нет, было нелепо давать ей эти куски из Чехова. Немирович куражился. А она, смущенная, трогательная и немыслимо красивая. Он подумал… подумал о ней как о своей жене.
– И почему так? – спросила она, выдернув оставшуюся зеленую нитку из иголки, словно читая его мысли.
– А потому, что один музыкант сказал, что мне открыты тайники человеческого сердца, и это редкий дар. Вот так. А один певец, великий, добавил: «Саша, ты словно был в моей душе, ты так тонко понял все, что я хотел сказать. Спасибо Господу Богу, наградившему тебя такою чуткою талантливою душой…»
– Шаляпин…
– Ага. И Гречанинов… Но при чем здесь все, когда речь о тебе? И я в этот раз совсем ни-че-го не понимал. Влюбился без ума и без разума. Знаешь, я так ждал этой поездки в Петербург! С гастролями. Мне казалось, что вдали от Москвы, где у меня все рухнуло, начинается что-то новое…
– И потому ты ко мне придирался, единственной из статисток. А я была так счастлива, что меня взяли в театр, пусть маленькой статисткой, пусть незаметной… А еще попросили играть за сценой «Венские вечера Листа». Знаешь, у меня надежда появилась на какую-нибудь, пусть маленькую, роль… Ты ведь знаешь, как мне было плохо…
Сказать, что он знал, – нельзя. Он слышал об этом как бы одним ухом. Текла рядом параллельная жизнь знакомой женщины, приятельницы его сестры. Говорила громко Москва о ее романе, трагическом романе. Постоянно соединяли ее имя с именем Чехова. То ли дружество, то ли длительная связь, то ли «свой человек» в семье. Зная и видя ее, он увидел ее на том экзамене в школу МХТ, где она провалилась, а он потом уговаривал членов комиссии взять ее прямо в театр статисткой, говорил, что она музыкальна, играет, прекрасно поет. И это пригодится. Она надеялась на роль в будущем, а он уже знал, что ее на второй сезон даже статисткой не возьмут. Деньги ей не платили и в первый сезон, что уж говорить о дальнейшем! Пожалуй, и квартиру приличную не снимет.
* * *
…Мог бы Чехов вступиться за нее, но, как говорила сестра Катя: «Казав пан – кожух дам, слово его тепло», т. е. не вступился. У Кати вообще была какая-то неприязнь к известному писателю. «Все у него маленькие и гаденькие», – ворчала она. Да и знала она что-то такое, чего не знал брат. После женитьбы Чехова на Книппер она вздыхала, причитала и говорила, что ее подруга Лида Мизинова киснет, выглядит плохо, даже отвратительно! Жизнь проходит мимо нее, и она уезжает в деревню…
– Ты помнишь, как ты бегал ко мне в «мухоловке», ну, в гостинице Мухина, на углу Мойки? Книппер ничего не понимала. И следила. Как-то мы стоим у подъезда, ты без пальто, а был март, свежий воздух, ветер, холодное солнце, я тебя отсылаю в номер, а ты не идешь. И мы смеемся, толкаемся… Я подняла голову, а в окне Книппер и Бутова. Мы ведь все в одной гостинице жили, когда Художественный приехал на гастроли в Петербург.
– Ах, если бы ты знала, с каким восторгом я шел в те дни на сцену! Ты там была. Я своего «благородного старца – эстетика» играл для тебя. А ты, надо полагать, думала, что Санин старается для Императорской семьи, сидящей в зале. Конечно, и для нее старался. Но ты была моим воодушевлением. Немирович в долгу перед тобой – платить обязан тебе – причине успеха его пьесы «В мечтах». Но эта элегантная лиса с коммерческим талантом только в наших мечтах могла разориться на благодарственный подарок.
– Ах, пусть оставит его себе! Если серьезно, Саша, я, такая бесхарактерная и не самолюбивая, и вдруг очень тяжело пережила одну историю на ужине в ресторане «Эрмитаж» после премьеры. Я тебе никогда ничего не говорила, – было стыдно. Так вот. Мне хотелось раз и навсегда определить наши отношения с Ольгой Книппер. Сделать их дружескими,
