в другие дни являться с докладом. При входе к государыне соблюдали установленный этикет, на который она отвечала поклоном и давала целовать руку. Фельдмаршал Суворов, входя в комнату, делал сперва три земных поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшим в углу на правой стороне дверей, а потом императрице; государыня каждый раз старалась его до этого не допускать и, поднимая его за руки, говорила: «Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать». Входящие военные чины были в мундирах со шпагами и в башмаках, в праздники же в сапогах; статские же в простых французских кафтанах. Из кабинета государыня переходила в парадную уборную, сюда приводили к ней внуков, здесь же представлялись некоторые вельможи, происходили разговоры, шутки и т. д., в то время когда чесали и убирали голову императрицы; волосы государыни были очень длинные, так что касались пола, когда она сидела в креслах; убирал их парикмахер Козлов. Раз государыня спросила у него, как здоровье его жены. «Пишет, государыня, что здорова». – «Как, неужели она не приезжает видеться с тобой?» – «Да на чем? Нанимать дорого, казенных же теперь не дают: вы нам много хлопот наделать изволили, сократив конюшню». (В то время только что вышли сокращения по конюшенному ведомству.) «Не верю, однако же, чтобы с такою точностью исполняли мое приказание и чтобы по знакомству выпросить было невозможно. Скажи мне откровенно». – «Сказал бы, – продолжал Козлов, – но боюсь, чтобы не дошло то до обер-шталмейстера». – «Нет, ручаюсь, что все останется между нами». – «Так знайте, – говорил он, – что все старое по-старому: лишний поклон – и коляска подвезена; однако не проговоритесь, не забудьте обещания». – «Ни-ни», – проговорила царица и хранила тайну.

Туалет государыни продолжался не более десяти минут; прислуживали ей четыре пожилые девицы: известная калмычка Алексеева, гречанка А. А. Палакучи накалывала ей наколку, и две сестры Зверевы подавали булавки. Прием в уборной государыни почитался знаком особенной милости царской. Обедала она, как мы говорили, в час, а под старость – в два. Кушала кушанья все жирные и любила говядину с солеными огурцами. За столом с нею всегда обедали до 10 человек приближенных. В числе ее поваров был один очень плохой, но государыня не желала его уволить, и когда наступала очередная его неделя, то она говорила: «Мы теперь на диете; ничего – попостимся; зато после хорошо поедим». После обеда она садилась за шитье по канве; в шесть часов были приезды ко двору. Государыня редко каталась по городу – не более трех-четырех раз в зиму. Однажды, почувствовав головную боль, императрица села в сани, проехалась – и получила облегчение. На другой день у государыни была та же боль головы, ей советовали употребить вчерашнее лекарство, опять ехать в санях, на это она ответила: «Что скажет про меня народ, когда бы увидел меня два дня сряду на улице?» Императрица имела хорошее здоровье, единственно чем она страдала – это коликами и головной болью; да еще под старость у нее опухли ноги и открылись раны. Она обыкновенно не ужинала, за исключением праздничных дней. Императрица ложилась спать в десятом часу и в постели пила стакан отварной воды. Она была религиозна и строго исполняла все правила церкви, ходила на литургии и всенощные. В Вербное воскресенье она переезжала в Таврический дворец, где постилась, а в Великую субботу перебиралась опять в Зимний дворец.

Первый день Пасхи во дворце праздновался необыкновенно торжественно; по окончании заутрени все сановники двора подходили к руке императрицы, за ними следовали военные, гражданские чиновники, а вечером дамы в роскошных нарядах поздравляли государыню с праздником.

В посту, в Киеве, государыня посетила все пещеры, питалась одним картофелем, подходила к руке духовных лиц. Она любила проповеди и увлекалась красноречием митрополита Платона[367].

Государыня усвоила как русскую речь, так и многие русские привычки. Она парилась в русской бане, употребляла часто пословицы в разговоре. Государыня как по-французски, так и по-русски писала неправильно, хотя умно и своеобразно. Храповицкий часто поправлял ее русское письмо, а граф Шувалов французское. Последний, между другими письмами, исправлял и письма ее к Вольтеру. Даже и тогда, когда бывал в отсутствии, например в Париже, он получал черновую от императрицы, поправлял ошибки, затем исправленное отправлял в Петербург, где уже Екатерина переписывала письмо и, таким образом, в третьем издании отправляла в Ферней. Государыня, по обыкновению, писала на бумаге большого формата, редко зачеркивая написанное; но если приходилось ей заменить одно слово другим или исправить выражение, она бросала написанное, брала другой лист бумаги и заново начинала свою редакцию.

Екатерина ввела при дворе своем изящную простоту русского платья; прежние цветные платья были заменены на выходах белыми, парча вышла совсем из моды; сама императрица являлась на торжествах одетой в длинное белое платье, в маленькой короне, иногда в порфире; прическа была в длинных локонах на плечах; позднее государыня придумала себе костюм, похожий на старинный русский, с фатою и открытыми проймами на рукавах. Шуба на ней была с тальей, на груди ожерелье из жемчуга в несколько рядов. Еще позднее костюм государыни имел характер мужского: свободный кафтан без талии (молдаван) и меховая венгерская шапка с кистью. Под старость государыня ходила в простом чепце, шапочке и капоте и одинаково умела сохранить величавость в осанке и поступи до конца жизни. Улыбку императрицы все находили необыкновенно приятною. Государыня до вступления на престол не употребляла ни белил, ни румян для лица, как ни прилагала свои заботы о лице ее Елисавета Петровна, посылая ей румяна и белила; но императрица Екатерина II, подобно всем ее подданным, употребляла различные притиранья. За 60 лет государыня сохранила все зубы и прежнюю прекрасную форму руки; зрение императрицы несколько ослабело, и она надевала очки с увеличительными стеклами, когда читала бумаги. Слух у государыни был развит как-то прихотливо: она не находила гармонии в музыке и всегда была к ней равнодушна. Однако она никогда не выказывала этого и всегда на концертах, при пении и игре музыкантов, поручала кому-нибудь из знатоков подавать ей знак, когда надо было аплодировать. Выслушав однажды квартет Гайдна, она подозвала к себе Зубова и сказала: «Когда кто играет solo, я знаю, что как кончится, то аплодировать должно, но в квартете я теряюсь и боюсь похвалить некстати, – пожалуйста, взгляни на меня, когда игра или сочинение требует похвалы». Императрица часто говорила, что музыка на нее производит то же впечатление, что уличный шум. Екатерина была совершенной противоположностью в этом случае своей тетки, императрицы Елисаветы: последняя серьезно понимала толк в музыке