Шрифт:
Закладка:
Теперь ещё раз про умершего поэта Вату. Через неделю после победы герцога Ноай состоялись новые выборы на место умершего Вату (кресло № 4). Бальзак получил… два голоса: Гюго и Виньи. Ну а победил некий граф де Сен-При. Алексис Гиньяр, граф де Сен-При был сыном Армана-Эмманюэля де Сен-При, губернатора русской Одессы. В 1822 году семья переселилась в Париж. Во время Июльской монархии назначен чрезвычайным и полномочным послом в Бразилии; затем был послом в Португалии и Дании; член палаты пэров. Историк и… И всё.
Поэтому дальше можно ничего не рассказывать – ни про мэров, ни про пэров. Потому что и так ясно: Академия – это про них, власть предержащих. Коррупция в чистом виде. И самым правильным выбором этих самых академиков в сороковые годы бальзаковского века оказался разве что выбор Виктора Гюго в 1841 году. Тогда вместо умершего драматурга Луи Жана Непомюсена Лемерсье (известный деятель, не правда ли?) большинство голосов было отдано за автора «Собора Парижской Богоматери». И на том спасибо. А то могли и не углядеть, в очередной раз проголосовав за какого-нибудь герцога или пэра.
Из письма Бальзака Лоран-Жану[175], своему другу (9 февраля 1849 г.):
«…Если ты можешь узнать из достоверного источника, кто были те два академика, что подали за меня голоса при моем последнем провале, ты доставишь мне большое удовольствие, ибо я хочу их поблагодарить отсюда самолично. Не ошибись, потому что многие захотят быть в числе этих двух; я желаю знать точно. Академия предпочла мне г-на ***. Вероятно, он лучший писатель, нежели я, но я куда учтивее его, потому что я отступил перед кандидатурой Виктора Гюго. И потом, г-н *** – человек степенный, а у меня, черт побери, есть долги!»{552}
В какой-то момент Бальзак ловит себя на мысли, что все его действия происходят как бы по инерции, порой – будто не по его воле. Так и есть. Ведь все его мысли в те дни – только об Эвелине.
«Я верховничал весь день, и в мечтах я настолько переношусь в Верховню, что вижу даже самые незначительные мелочи ее обихода. Мысленно я открываю шкаф со сластями, тот, что стоит у окна в твоей спальне рядом с дверью красного дерева, которая ведет в туалетную комнату, пересчитываю пятна воска от свечей, оплывавших на бархатную скатерть того стола, за которым мы играли в шахматы… Раскрыв большой шкаф, смотрю на носовые платки моего любимого волчишки… сижу за чаем, который подавали в половине девятого в спальне мадам Эвелины. Клянусь честью, любовью к тебе – я живу там…»{553}
Париж… Этот город всё больше превращался в «пустыню». После того, когда Оноре вкусил плоды славы и признания, он чаще и чаще чувствовал себя в этой многолюдной Сахаре одиноким, беззащитным и бесприютным. И когда показалось, что нет никакой возможности «жить во Франции и среди отчаянных битв», вдруг окончательно осознал: следует бежать.
Решено: он примет российское подданство. «Пусть Европа делает все что ей заблагорассудится. Отныне я всего лишь частица имения Верховни».
Шарль Монселе[176] вспоминал о Бальзаке:
«Последний раз я видел Бальзака в 1848 году в редакции “Эвенман”, где я тогда состоял на службе. “Эвенман” был в ту пору только что основан при содействии Виктора Гюго… Леон Гозлан, Мерис, Теофиль Готье сталкивались у нас в дверях с Анри Мюрже, Шанфлери и Теодором де Банвилем. В редакции царило веселое оживление, там охотно обменивались идеями, делились надеждами, мнениями и блистали остроумием… Однажды, примерно между девятью и десятью часами вечера, когда я правил корректуру одной из своих рубрик, в нашу комнату вошел человек, которого я узнал с первого же взгляда (я видел его два года тому назад). Это был Бальзак. Все встали. Мерис и Вакери подошли пожать ему руку. Бальзак как-то обещал написать роман для “Эвенман” и даже сообщил нам его название. Но в этот вечер он не принес его – он пришел проститься со своими друзьями, так как на следующий день отправлялся в свое последнее путешествие в Россию. Он был одет со своего рода совершенством по части дурного вкуса. Его редингот был ядовито-зеленого цвета. Красный скрученный, как веревка, галстук, поношенная шляпа и длинные волосы придавали ему вид провинциального комедианта. В его облике уже не сквозила прежняя могучая жизнерадостность; годы, не изменив черт его лица, смягчили его выражение. Веселость уступила место доброте. Только глаза по-прежнему сохраняли свой необычайный блеск и выразительность… Заряд его жизненных сил уменьшился. Чувствовал ли он уже первые признаки болезни, которая должна была унести его в могилу два года спустя?..»{554}
Французы ещё не понимали, что прощались с ним навсегда.
* * *
«Г-ну О. де Бальзаку
…Нашим представителям за границей были отданы указания не чинить никаких препятствий вашему въезду в Россию, поскольку вы предполагаете совершить путешествие, имеющее сугубо научные цели».
…Забрызганный грязью дилижанс в который раз несёт несчастного странника в далёкие края, к своей «маркизе». Где-то там, далеко на Украине, его ждёт Верховня и… «Лувр». 19 сентября 1848 года Оноре выезжает из Парижа в сторону Кёльна; оттуда поездом он прибудет в Краков.
Дом в Париже на рю Фортюне он вновь оставил на матушку (теперь Анна-Шарлотта получала от сына небольшое ежемесячное пособие в 100 франков). Полномочия блюсти свои литературные и театральные интересы Бальзак доверил верному помощнику Лоран-Жану, оформив на его имя «генеральную доверенность».
О последнем Морис Регар вспоминал: «Асимметричное лицо. Кривоногий к тому же. Ходил, подпрыгивая, опираясь на палку. Его худоба заставляла краснеть, нос был похож на клюв хищной птицы. Этот человек обожал Бальзака, был с ним на “ты”, шутя называл его “дитя мое” и “любимый”, выполнял по его просьбе самые деликатные поручения»{555}.
Рядом с матерью во «дворце» двое слуг – отставной косолапый капрал Франсуа Минх и служанка Занелла, помогавшая наводить порядок.
«Эльзасец малый крепкий – не слишком умный, зато очень честный. Не сомневаюсь, что позже из него выйдет отличный кучер. Я буду внимательно присматривать за ним»{556}.
В дороге Бальзак
