сказали мне, что их не раз уверяли, будто ты вот-вот приедешь, но они видели, что говорится так для того, чтобы они не ослабляли усердия в работе. Твой архитектор бывает в доме, как мне сказали, раз в неделю. Я, дружочек, всегда в твоем распоряжении, и ты знаешь, что я очень рада бываю, когда могу быть чем-нибудь полезной тем, кого я так люблю. Можешь рассчитывать на меня во всем и для всего в любой час моей жизни…»{543}

Как бы хорошо ни было ему в этом заснеженном крае, дела звали в Париж. Устройство «дворца» требовало догляда и… новых финансовых вложений. Ждали своего часа и дела литературные. Впрочем, были и другие заботы. Во-первых, 31 января наступал срок платежей по его векселям на сумму в 30 тысяч франков. Ситуация на рынке ценных бумаг сгущалась; акции компании Северных железных дорог летели в тартарары. Бальзаку следовало быть в Париже. И во-вторых, в столице было неспокойно. Назревала революционная ситуация. Лозунг «Хлеба и зрелищ!» никто не отменял – того гляди, народ примется за старое и начнёт строить баррикады. Париж! Да, он должен быть в Париже…

30 января Бальзак, «словно опавший листок, уносимый студеным ветром» (П. Сиприо), покидает Верховню, отправившись в обратный путь. Оноре садится в сани, на нём тёплая лисья доха, сверху которой специально сшитая местным портным «шинель, накидываемая поверх шубы и напоминающая стену».

На обратном пути Оноре терзают разные мысли. Прежде всего, о себе и Еве. Получится ли у них что-нибудь? Всю дорогу Оноре сильно мёрзнет, однако это его совсем не трогает. Цель, которую он ставил перед приездом в Россию, не была достигнута.

Во-первых, за все эти месяцы ему так и не удалось чем-либо помочь Эвелине. А во-вторых, он так и не определился относительно своей женитьбы. Спрашивается, зачем вообще приезжал? Ганская постоянно уклонялась от ответа. Эвелину больше занимало другое – дочь Анна и её муж. Анну одолевали дальние родственники Руликовские, мечтавшие через судебную тяжбу оттяпать часть её имущества. У Ежи Мнишека имелись свои проблемы – он беспрестанно болел; доктор Кноте прописал ему специальную «оздоровительную» диету.

Жизнь стремительно пролетала. Даже старели его любимые герои. А он… он даже ещё не женился.

А. Моруа: «Созданные им персонажи постарели вместе с ним; многие из них умерли. На кладбище Пер-Лашез уже был великолепный памятник, под которым покоились Эстер Гобсек и Люсьен де Рюбампре. Вотрен стал префектом полиции, Растиньяк вторично получил министерский портфель. Разумеется, было бы очень хорошо, если бы поэт мог оживить эти тени, которые, как мертвые герои Гомера, жаждали собраться вокруг него. Персонажи, ищущие своего создателя, теснятся в прихожих его незаконченных романов. Бальзак принимает их, он знает, что можно было бы сделать с ними, но боится, что у него не хватит сил завершить свою эпопею. Вот о чем он думал, когда, кутаясь в мех, наброшенный ему на плечи Евой Ганской, ехал в санях по унылой заснеженной равнине»{544}.

Вообще, ситуация с женитьбой для Бальзака изменилась к худшему. Ева наконец открылась, назвав вещи своими именами. Да, она не прочь их встреч, но замуж… Как сказала сама, замуж она не готова. То есть Ганская не желала выходить за Оноре! В этом и заключался для Бальзака трагизм ситуации. По сути, ему дали от ворот поворот (вроде, так говорят русские?). Кто виноват? – терзался Бальзак. Кто?!

По всему получалось, что виноваты обстоятельства. За последние пару лет многое изменилось, но опять же – не в пользу их брака. Женитьба на Ганской изначально предполагала, что Ева с Анной переедут жить в Париж. И они бы рады туда уехать! Но ещё был худосочный Ежи Мнишек, ставший полноправным членом их семьи (вернее – Анна, ставшая членом рода Мнишек), и который, в общем-то, никуда не собирался. Крупный землевладелец Мнишек не желал терять свои необъятные леса, поля и веси, не говоря уж о сотнях крепостных крестьянах. В случае отъезда во Францию всё это было бы конфисковано государством – всё, до последней коровы и крепостного мужика! Мнишеки (Ежи и Анна), уехав из России, оказались бы нищими.

Так что Эвелину понять было можно. Другое дело, что Бальзак в случае отказа Ганской выйти за него замуж оказывался у разбитого корыта. Совсем один, как сухой лист на ветру. И даже… без любвеобильной экономки г-жи Брюньоль. Впрочем, утешал себя Оноре, спасти положение всё-таки можно, если… Если разбогатеть.

При мысли об этом у Бальзака вновь начинались головные боли…

Эти бескрайние равнины – они были просто созданы для того, чтобы думать и думать. Не оттого ли русские перед тем, как что-то сделать, сто раз подумают…

* * *

Франция меж тем бурлила. 1848 год. Революция. Очередная. Почти стихийная, а потому – кровопролитная.

Восемнадцать лет правления Луи-Филиппа I не оправдали надежд: чиновничья коррупция превратилась в коррозию управления. Слова небезызвестного банкира Жака Лаффита о том, что «отныне царствовать будут банкиры!», к сожалению, оказались пророческими. Банкирский капитал обложил данью всю страну. К концу 1840-х годов Франция столкнулась с социальным и экономическим кризисом в виде массовых банкротств, огромного числа безработных, безудержной инфляции. Ситуация ухудшилась в связи с нещадными неурожаями в течение трёх последних лет.

Коррупцию усугублял сложившийся цензовый избирательный порядок, при котором правом избирать из 9,3 миллиона совершеннолетних мужчин пользовались всего лишь 250 тысяч избирателей – те, кто платил 200 франков прямых налогов. А чтобы быть избранным, следовало заплатить 500 франков, после чего оказаться в кресле депутата. Ничего удивительного, что банкиры полностью контролировали парламент. Да и сам Луи-Филипп, ничтоже сумняшеся покровительствовал друзьям и влиятельным лицам, погрязшим в финансовых аферах и взятках. Махинации с ценными бумагами и крупными подрядами (особенно – железнодорожными) стали во Франции привычным делом. Страну сотрясали коррупционные скандалы. Радикальная оппозиция требовала всеобщего избирательного права. Но Луи-Филипп только морщился: король упорно не желал ничего менять, отвергая любую мысль о каких-либо торгах с парламентом. Его активно поддерживал Франсуа Гизо, возглавивший в 1847 году кабинет министров.

Короля ненавидели. На жизнь Луи-Филиппа было совершено одиннадцать покушений. Его пытались застрелить, зарезать, взорвать… Тщетно. Король оставался некой «неубиваемой тенью».

Самым громким (и кровопролитным) оказалось покушение 28 июля 1835 года, совершенное неким Джузеппе Фиески, бывшим наполеоновским солдатом, использовавшем «адскую машину». В годовщину Июльской революции король на бульваре Тампль проводил смотр Национальной гвардии. В результате мощного взрыва жертвами нападения стали почти двадцать убитых и сорок раненых, в том числе бывший президент Совета – легендарный маршал Наполеона