Однако такое поведение – палка о двух концах. В начале декабря 1849 года он слёг с очередным сердечным приступом. Бронхит осложнился тяжёлой пневмонией, которая, судя по всему, приобретала хронический характер. Пневмония – заболевание, от которого нельзя так просто отмахнуться. Да ещё больное сердце…

Из письма Бальзака Лоран-Жану, своему другу (10 декабря 1849 г.):

«Любезный Л! Длительная и жестокая болезнь сердца, с разными превратностями, мешала мне писать, разве что по самым неотложным делам и по семейному долгу. Сегодня доктора (их два) разрешили мне не работать, а только развлечься, пользуюсь этим разрешением, чтобы написать тебе. Большое будет счастье, если я смогу вернуться в Париж через два месяца, ибо мне потребуется не меньший срок для полного выздоровления. Печальная расплата за то, что я работал сверх меры»{566}.

В феврале 1850 года он в очередной раз сильно простудился и слёг. «Пришлось безвыходно сидеть в своей комнате, – сетует Оноре в письме родным, – и даже лежать в постели, но наши дамы по великой своей доброте приходили составить мне компанию, не брезгуя моим страшным кашлем и харканьем, ведь меня всего выворачивало, как при морской болезни. Меня бросало в пот, словно я заболел потницей. Словом, намучился я…»{567}

Одно дело, когда больному требуется поднести кружку воды и быстро отойти в сторону, занявшись собственными делами; совсем другое, когда эту самую воду следует подносить не раз и не два, а, скажем, десятки раз на дню, да ещё в течение месяца, а то и больше.

Больной Оноре начинал Ганскую заметно утомлять. Глупо думать, что Эвелина, дабы облегчить страдания гостя, не отходила от него днём и ночью, подавала целебную водицу и, заботливо вытирая платочком взмокший лоб, кормила из ложечки. Боже упаси! Для избалованной панночки это было бы слишком. Она и за умиравшим мужем (паном Ганским) особо не забегалась. Не барское это дело быть при ком-то сиделкой. Всё делали другие – люди из прислуги, но никак не Эвелина. Тем не менее утомилась.

Оноре Ганскую серьёзно озадачил. Она никак не могла решить, что делать дальше, ибо больной Бальзак – не тот человек, с которым ей хотелось бы связать свою жизнь. Вообще, Оноре Ганской мешает. Впрочем, не ей одной, но и дочери Анне. Привыкшие к праздности, обе панночки не имеют представления о милосердии, к которому взывает католическая вера. Отмена поездки в Киев, к которой обе так долго готовились, вызвала в Верховне раздражение. Ведь столько платьев было заказано… А шляпок и лент!.. И всё напрасно. Оставалось, припудрив носики и облачившись в обновки, прохаживаться перед больным Оноре: вот, мол, какие мы красивые…

Все, конечно, довольны импровизированным «балом», но постепенно между хозяйкой и гостем образуется некая полоса отчуждения, угрожавшая превратиться в пропасть. Хотя они всегда ходили по разные стороны этой самой пропасти, через которую старательно выстраивали шаткий мостик под названием брак.

Теперь о браке. Его (брак) никак нельзя было назвать ни страстным, ни по любви. По крайней мере, со стороны Ганской – точно. Этот брак исключительно по расчёту. Расчёт Ганской понятен: оказаться своего рода тенью великого романиста – его Музой. Расчёт Бальзака – конечно, деньги. Богатая дворянка, став его женой, могла бы расплатиться со всеми его долгами. Всё остальное – в том числе «безумная любовь» – это всё остальное. И Оноре первый понял, что только брак на аристократке спасёт его от финансового краха и одновремененно сделает счастливым в любовном плане.

Но! Но пока он болен (и это Бальзак быстро почувствовал) здесь ему были не особо рады. А потому он всё больше и больше впадал в меланхолию. Оноре вдруг стал вспоминать старых друзей и подруг – тех, с которыми ему когда-то было хорошо и весело, и которые относились к нему по-людски, но отнюдь не потребительски. Тогда-то, в один из вечеров, Бальзак наконец вспомнил ту, о которой мы так много говорили: Зюльму Карро.

Вспомнив Зюльму, Оноре загрустил. А потом… из его глаз закапали слёзы. Он плакал тихо, без надрыва, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидел. Он даже как бы и не плакал, но слёзы – эти предательские слёзы! – они медленно текли по щекам, оседая тяжёлыми кляксами то на груди, то на пуховой подушке. Зюльма… Если бы она сейчас оказалась рядом… Будь Зюльма здесь, она бы точно не отошла от него до тех пор, пока не прекратился этот удушающий кашель… Зюльма… Она, конечно, сильно обижена на него – действительно, за что любить такого эгоиста?! И в то же время он никогда – никогда! – не забывал о ней. Потому что слишком долгое время эта женщина была одним из его пальцев – да-да, именно пальцев, без которых ему было бы слишком трудно. Ведь каждый палец – это незаменимый помощник. Сколько этих пальцев было у Оноре – один, два, пять? Ну да, как минимум пять, потому что он, Оноре, всегда ощущал у себя сильный кулак энергии – той самой мощи творческого вдохновения. Но именно здесь, в Верховне, Бальзак осознал, что как-то незаметно остался без этого своего кулака, один на один с обстоятельствами, совсем безоружный…

Тревожные мысли подняли Оноре с постели. Накинув шлафрок[178], он медленно подошёл к письменному столу. Присел, взял перо, обмакнул его в чернильнице и принялся писать. Бальзак писал Зюльме Карро. «Моя обожаемая Зюльма…» – начал он, а далее хотел просто напомнить о себе и, конечно, извиниться. Но, начав, уже не мог остановиться. А потому не стал себя сдерживать, всё писал и писал…

«…Мои племянницы и сестра уже дважды сообщали мне весьма огорчительные вести о вас, и если я не писал вам, то просто потому, что это было не в моих силах. Я был на волосок от смерти… Это была ужасная болезнь сердца, развившаяся в результате перенапряжения, длившегося пятнадцать лет. И вот я живу здесь уже восемь месяцев под надзором врача, который, что весьма поразительно для украинской глуши, оказался превосходным врачом и служит в усадьбе друзей, у которых я живу. Лечение пришлось прекратить из-за ужасной лихорадки, которую называют “молдавской”. Лихорадка эта водится в Придунайских плавнях, распространяется до Одессы, а оттуда приходит в здешние степи. Я страдал лихорадкой, которая называется перемежающейся, – она поражает мозг. Болезнь продолжалась два месяца. Только неделя, как я оправился настолько, что можно опять продолжать лечение