Шрифт:
Закладка:
* * *
Они выехали из Верховни 24 апреля; путь до Бродов занял почти неделю по весенним расползшимся дорогам. Выезжать в распутицу было не самым лучшим решением, но что поделаешь, следовало спешить. Порой коляска увязала по козлы. Тогда пассажиры выходили из неё и терпеливо дожидались, как кучер с мужиками (окрестными крестьянами), вымазавшись с ног до головы, пытались высвободить из грязи не только повозку, но и лошадей. Необъятные российские просторы предстали во всей красе своей главной беды – дорог, которые расползались по весне, как сметана по тарелке. Иногда Оноре приходилось мокнуть под холодным дождём, что, конечно же, не лучшим образом сказывалось на его и без того слабом здоровье.
В Бродах пара остановилась в гостинице «Россия» (в австрийской части Галиции), откуда перед отъездом Ганская, волнуясь за измученного Оноре, напишет дочери Анне:
«Меня очень беспокоит его здоровье: приступы удушья у него случаются все чаще, да еще крайняя слабость, совсем нет аппетита, обильный пот, от которого он все больше слабеет. В Радзивилове нашли, что он ужасно переменился, что его с трудом можно узнать… Я его знала семнадцать лет, а теперь каждый день замечаю какое-нибудь новое его качество, которого я не знала. Ах, если бы вернулось к нему здоровье! Прошу тебя, поговори о нем с доктором Кноте. Ты и представить себе не можешь, как он мучился эту ночь. Я надеюсь, что родной воздух пойдет ему на пользу, а если надежда обманет меня, поверь, участь моя будет печальна. Хорошо женщине, когда ее любят, берегут. С глазами у него, бедного, тоже очень плохо. Я не знаю, что все это значит, и минутами мне очень грустно, очень тревожно…»{572}
Девятого мая утомлённые путники прибыли в Дрезден. Оттуда Бальзак в письме матери ещё раз напоминает, что она должна по-прежнему внимательно присматривать за «дворцом» на рю Фортюне – но только до их приезда, «ибо не только недостойно, но и неприлично, чтобы ты приняла невестку у нее в доме; она должна сама нанести тебе визит и засвидетельствовать свое почтение».
Последняя приписка – явное лицемерие. А ещё и неуважение. Возможно, в какой-то мере это некая месть матушке, принесшей ему в детстве столько несчастий. Как бы то ни было, Оноре даёт понять, что к приезду супругов никого в доме быть не должно – даже её! Стоит напомнить читателям: Анне-Шарлотте 73 года…
Из письма Бальзака из Дрездена, 11 мая 1850 года: «Нам потребовалось больше месяца, чтобы преодолеть расстояние, на которое обычно требуется шесть дней. Не раз, а сотни раз жизнь наша была в опасности. Часто нам требовалось пятнадцать или шестнадцать человек с воротами, чтобы вытащить нас из трясины, в которую карета наша погружалась до окон. Наконец мы все-таки прибыли сюда, и живые, но мы больны и устали… Можешь представить себе, что значит страшиться умереть в объятиях друг друга, да еще когда так любишь»{573}.
Пишет только Бальзак, хотя его глаза болят и сильно слезятся. Ганская демонстративно холодна по отношению к его родственникам. А если пишет, то исключительно дочери Анне. Дабы матушка не обвинила невестку в недостатке внимания, Оноре объясняет ей, что «состояние ее пальцев не позволяет ей написать тебе».
«Но этот страшный ревматизм, – замечает С. Цвейг, – сковывающий ее пальцы, нисколько не мешает госпоже Эве обегать вcex дрезденских ювелиров и купить за двадцать пять тысяч франков исключительно красивое жемчужное ожерелье. Госпожа Эва, которая за все эти месяцы так и не удосужилась послать хоть строчку матери и сестре Бальзака, оказывается вполне в состоянии четким и уверенным почерком сообщить своей дочери об этом приобретении. В тот самый миг, когда Бальзак, изнуренный и полуслепой, лежит в своем номере, г-жа Эва не думает ни о чем другом, кроме как об этом жемчужном ожерелье. И, разумеется, это свидетельствует об исключительном ее бессердечии»{574}.
После Дрездена будет Франкфурт. Там г-жа де Бальзак (Ганская) обменяет 24 слитка серебра на 9817 франков и 49 985 рублей{575}. (Рубль в те годы равнялся четырем франкам). Ну а дальше – только Париж…
В Париже всё идёт своим чередом. Разве что матушка нашего героя: вытирая слёзы, она готовится покинуть уже ставший ей родным «дворец», где теперь будет проживать её старший сын и невестка. Анна-Шарлотта понимает, что с их приездом её просто-напросто выставят вон.
«Ей совершенно ясно, – пишет С. Цвейг, – что для нее в этих великолепных хоромах не отыщется и жалкой каморки, ежели эта польская или русская княгиня и впрямь вознамерится поселиться здесь. Ее выметут из дворца заодно с последней пылинкой. Ей не позволят даже встретить свою невестку на пороге дома, того самого дома, который она так заботливо и так долго охраняла… Госпожа Ганская ни разу не потрудилась, хоть в одном письме, хоть в одной строчке, осведомиться о здоровье матери своего возлюбленного и нареченного, не говоря уже о том, чтобы поблагодарить ее за хлопоты. И понятно, что в душе г-жи Бальзак накопилось немало горечи. Не раз, а десятки раз возникает вопрос: может ли семидесятилетняя старуха поехать омнибусом с улицы Фортюне в Сюренн, к дочери. Позволительна ли ей такая роскошь? Два су составляют для нее существенный расход. Но что касается дворца, где она обитает на правах кастелянши, то здесь счет идет на тысячи и десятки тысяч франков… Великолепный золоченый дворец приносит Бальзаку одни лишь неприятности. Никогда он не сможет наслаждаться им по-настоящему. Ведь всегда, когда Бальзак хочет вкусить наслаждение, судьба карает его»{576}.
Забегая вперёд, следует сказать, что, несмотря на то что после смерти Бальзака его мать некоторое время будет проживать совместно с невесткой, однако это ничуть не смягчит отношения Ганской к Анне-Шарлотте. После смерти последней в 1854 году её поверенный обратится к Эвелине с просьбой «защитить её память» (то есть выплатить долги усопшей). Ганская решительно откажет, написав в ответ следующее:
«Целых четыре месяца я была не женой, а сиделкой г-на де Бальзака. Заботясь о муже, больном неизлечимой болезнью, я подорвала собственное здоровье, а также истратила свое личное состояние, приняв на себя по завещанию его долги…
