… Как он оказался здесь. Он лежал на полу, над головой был скособоченный потолок сквозь который пророс мох и трава. Где Клим? Он встал и вспомнил почти все, что было. Он осмотрелся, было 14:23. Что это… откуда это все…

Дом был населен ими, но Назарова и Простых здесь уже не было. На столе лежал нож, банка с тушенкой, кружки и даже сахар. На топчане лежал спальник, прорванный насквозь во многих местах, в углу валялись две разбитые в крошку рации и кусок грязного бинта в чем-то зеленом, быть может, это была просто зеленка, а может какой-то раствор. Второй рюкзак стоял под столом, раздувшийся, ухмыляющийся, с полным запасом воды и еды. Вещи шевелились и жили за его спиной, он знал это, они шептали и пялились на него, они оттесняли его от двери. Они оба были здесь, в своих материальных следах, следах липкого сумасшествия, в разбитых вещах, бумаге, в невероятной грязи на полу. Иван начал лихорадочно обыскивать все вокруг, он не хотел оставаться здесь, где жили эти двое, даже на час, даже на полчаса. Этот дом был пропитан безумием, как и все это место, злое и безнадежное. Вещи, вещи, вещи, такое ощущение, что они ушли почти голые, все оставив здесь. Он не хотел бы взять отсюда ничего, даже как подтверждение того, что он был тут, это была добыча горы, они сведут его с ума, эти чужие, отчаянно страшные вещи людей, покончивших с собой. Он понял все. Почти. Но Назаров не мог не оставить отметку, знак, зарубку, он был когда-то журналист и он должен был как-то рассказать ему или кому-то другому, кто придет сюда, что здесь произошло. Скрипнула дверь.

Иван не раздумывая бросился на пол и забился под высокий топчан. Паника возвращалась к нему, его прошиб пот, вещи орали, бросались ему на глаза, умоляя выползти из под топчана и взять их, потрогать и оживить своим прикосновением. Он тяжело дышал, решая, как же ему выбраться отсюда, из этой западни, он не верил, что ему удастся выбраться за дверь. Он закрыл и открыл глаза, из которых снова текли унизительные слезы безумия и страха. Вверху, над ним, под брюхом деревянного топчана что-то синело.

Тетрадка была засунута между перекладин дна, тонкая, изжеванная, он дрожащими руками вытащил ее и прочитав первые строки первого листа выполз, встал на колени и заорал страшным голосом, освобождая себя от страха. Не глядя по сторонам, он схватил свой рюкзак, достал воду и вылил ее себе на голову, закинул лямки и бросился вон. Тетрадь он сунул под майку, чтобы не было соблазна растерзать ее в клочки и сожрать. Это была тетрадь Петра Назарова, заполненная крупным, гуляющим по клеткам, неряшливым почерком. Первые строки шокировали его, он готов был разрыдаться снова, поняв отчего и как все произошло. На бегу, катясь кубарем с горы, оставив позади открытый черный рот сторожки, немо орущей что-то ему вслед, он умудрился достать тетрадь и почитать снова первые две строки.

Петр Назаров писал: «Я совершил большую ошибку, взяв больного Николая сюда, на Медвежью гору, в это место. Теперь я — это он и это необратимо».

18:40

Он шел обратно около трех часов. Как и где он побывал, он и сам не мог бы сказать. Но ноги в конце концов привели его на ту же опушку, где его оставил Клим, чертов Клим, по прозвищу Чеснок. Он стоял и рядом никого не было, он был один на целом свете, а сзади над ним нависала проклятая Медвежья гора. Они ушли, они не могли не уйти, никому не выдержать такого гнета. Иван снял рюкзак и из груди его вырвался крик, хриплый и отчаянный. Он не знал, как он пойдет домой один. За ним всегда будет наблюдать, глядя ему в спину Медвежья гора, она не даст ему уйти далеко.

Кто-то мчался к нему на четырех лапах, он оцепенел, не в силах сделать и шага. Он слишком устал. Когда до зверя оставалось шагов двадцать, он узнал его, это был Алтай. Иван упал едва ли не на него и потерял сознание.

* * *

Спина ужасно болела, чертов Клим постарался на славу. Но через неделю все пройдет, как и не было, уверял его довольный Клим.

Смысл татуировки самого Клима был Ивану теперь вполне ясен, он и сам второй день ходил с такой же, отдав должок Климу, заплатив за входной билет, как и обещал. Иван самостоятельно выбрал изображение в интернете и Клим наколол головку чеснока как надо, почти красиво. Немного не по центру, но в общем вполне сносно. Все согласно обряду. Иван теперь не боялся темного взгляда Медвежьей горы в спину, спина была защищена надежным амулетом. Но все же шкура болела ужасно, Клим согласно всем правилам измазал наносимое изображение чесночным соком. Все-таки он был настоящий шаман. Сам Клим, когда они дотащились едва живые в Онгудай, пил два дня, ему было стыдно, он сплоховал, он испугался сверх меры, он дотащил их обратно домой, но все же он едва не потерял лицо, как сказали бы японцы. Или же китайцы… Да какая разница. На третий день он явился с бутылкой к Ивану, на Лесную и тот рассказал ему вкратце то, что он понял из тетради Петра Назарова. Они говорили об этом всю ночь и удивлялись обстоятельствам этого дела, в которые невозможно было поверить, но и не поверить было нельзя, потому что это подтверждалось исповедью покойного Петра Назарова.

* * *

Тетрадь Петра Назарова

(Несколько крупно заполненных листов)

… Я совершил большую ошибку, взяв больного Николая сюда, на Медвежью гору, в это место. Теперь я — это он, а он становится мной и это необратимо. Пока появилась проталина, я пишу, но когда она затянется, я буду… Кем? Кем?!!

Он заболел всего четыре дня назад, когда мы были на подходе, у него пошла носом кровь и мы долго не могли остановить ее. Затем он потерял сознание и полдня лежал недвижимый, как кукла, прямо перед нашей целью. Я делал все, что мог. Когда Николай очнулся, он был не в себе, у него был жар и я поволок его туда, наверх, в сторожку, где можно было переночевать, как говорил мне он. Мне было страшно здесь. Невероятно страшно и одиноко. Теперь — нет. Он болел