И вот уже тесно, шумно за столом. Александра, раскрасневшаяся, всё хлопочет, уговаривая гостей:

— Ой, да что ж это вы! Не едите, все так сидите. Марья, ну ты-то поддержи.

— Да я и рада бы, — смеётся бригадирша, — так ведь не подносит никто.

А хозяйке всё не сидится за столом: то огурцов подаст солёных, то подложит капусты квашеной… А огурцы!.. Откусишь — по всей избе морозный хруст идёт. А рядом сала краюшка, белая, точно в инее, отливающая нежной розовостью на срезанных ломтиках, а в миске яйца куриные, не магазинного, диковинного размера — крупные и круглые, лежат горкой, как снежки, заготовленные на великую рать перед снежным боем.

В просторной кухне, поодаль от русской печки, — новёхонький холодильник «Бирюса». Однако на стол подают из погреба — холоднее, ядрёней. Анатолий, муж Александры, то и дело ныряет туда, достаёт свои припасы. И под стать закускам, крепким и щедро посоленным, зреет разговор за столом. И каждое слово хоть бери в руку и клади в карман — до того желанно и непривычно радостно оно городскому слуху. «Это бы не забыть, — говорю я себе, — это бы запомнить…» И такая досада, такая злость на себя, что, как ни стараюсь, не могу говорить с ними такими же словами, которые кому-то из них вдруг захотелось бы приберечь для себя.

— А вы небось глядите на нас и диву даётесь? — это Мария, бригадирша, ко мне обращается. Она давно уже приглядывается ко мне и говорит как бы с оглядкой, не забывая, что нездешний гость за столом сидит. — Ишь, мол, сказки плетут — про Кузьму да про Ерёму! А я вам так скажу: не будь Кузьмы нашего — не сиживать бы вам с нами за этим столом. Проехали бы мимо и не узнали, что есть на земле деревня такая, Славново, что проживает в ней знатная на всю область доярка Лександра Новикова…

— Да что ты всё обо мне, — перебивает её Александра, — ты ж про Кузьму начала. Объясни человеку, почему Женихом-то его зовут?

— А потому что жених и есть, самый форменный…

Она сидит против меня, облокотившись одной рукой о край стола, подперев кулаком подбородок, глаза у неё светлые, будто выцветшие от времени, от долгих прожитых лет, и кажется, что перевидели эти глаза так много всего, что словами обо всём и не расскажешь — не хватит слов, и надо вот так глядеть в них и слушать, слушать и глядеть.

И я услышал эту историю…

Оказывается, было время, когда поезда не жаловали этот полустанок даже минутной стоянкой. И пассажирские, и товарные — все мимо шли. В ту пору и Кузьма был совсем не тот. Он выходил из своей сторожки встречать составы, как на свиданье с невестой: лихо подкручивал свои гвардейские, совсем ещё не седые усы, заламывал форменную фуражку на макушку, так что кудри чёрные развевались по ветру — стоял этак, подбоченясь, с флажком в руке. В грохоте колёс, в беспрерывном мелькании вихрем проносился мимо состав, на короткое мгновение возникали в квадратах окон чьи-то лица — разгляди их попробуй!

Но Кузьма углядел однажды, будто кто-то помахал ему рукой из окна скорого. Казалось бы, ну и что тут особенного — кому-то из пассажиров вздумалось помахать от скуки рукой, но Кузьма и другое успел увидеть: окно, из которого махали, приходилось аккурат на то купе, где проводницы обитают. Вот это и озадачило.

Положенным часом тот же скорый возвращался обратным рейсом, и так же быстро мелькали вагоны, и так же лихо был закручен у Кузьмы чернявый ус, и опять — тут уж и вовсе не до шуток — над приоткрытым окошком в третьем вагоне выпорхнула и затрепетала белокрылым голубем девичья ладошка. Но и другое успел увидеть на этот раз Кузьма в том окне — улыбающееся лицо девчонки-проводницы. Чему она улыбалась? Может, что-то хотела крикнуть ему да не успела?

С того дня и пошли у Кузьмы эти летучие свидания с весёлой проводницей из третьего вагона скорого поезда: она рукой ему да улыбкой из окошка, а он — жёлтым своим флажком.

Много дней жил Кузьма одной тайной надеждой, что однажды знакомый поезд сбавит ход, притормозит на минутку на полустанке и оставит возле холостяцкой его сторожки черноглазую проводницу. Но проходили дни, а поезд всё мимо и мимо… «Ничего, — говорил себе Кузьма, — мы терпеливые, мы ещё подождём». И ждал. И не терял надежды, что придуманная и столько раз перевиденная в мыслях встреча всё-таки сбудется.

А время шло. Парни-одногодки, с которыми встречался на гулянках когда-то, разбирали невест наперебой, развозили их по дальним и ближним деревням, вот уж и в Славново, в ближней от полустанка деревне, девчат не осталось, а кто-то, сказывали, из них давно уже сох по Кузьме. Но он будто ослеп.

Тут и прознали в деревне: Кузьма-то, обходчик, невесту ждёт… И невеста уже есть, да вот беда: поезда-то на полустанке не останавливаются. Никак не сойти невесте. Вот и ездит всё мимо да мимо.

…Та давняя зима была лютой и снежной. Дороги забило, будто их и не было. И вот случилось несчастье — в деревне занемог человек, а человеку тому год от роду… Дело к ночи. Обезумевший от горя отец заложил сани, укрыл двоих тулупом — мать и ребёнка — и погнал лошадь. Куда? Прямо к Кузьме, на полустанок. Ближе-то некуда: до единственной в округе больницы не двадцать ли вёрст.

С метелью ввалились к Кузьме в сторожку. Отец с порога: «Как хочешь, а выручай! На тебе нонче свет клином…»

Никто не помнит теперь, в каких подробностях тогда всё свершилось. Известно, что часом позже шёл мимо сторожки скорый поезд. Привычно снарядившись — в полушубке, в валенках и с фонарём, — вышел Кузьма на свой пост. Бутылку керосину с собой прихватил…

В ту ночь возле сторожки Кузьмы остановился поезд. Он увёз с собой первых пассажиров с полустанка — мать с больным ребёнком.

Всей округой потом в Москву писали — хлопотали за Кузьму, недопустимое самовольство которого грозило ему крупными неприятностями. И полушубок новый ему сообща справили — свой-то он тогда дотла спалил: облил керосином и поджёг, чтобы машинист сквозь метель увидал и остановил поезд.

С тех пор на этом полустанке и стали останавливаться поезда. Много ли, кажется, минута? А подумать — много! Не будь тогда той минуты… Да что