Шрифт:
Закладка:
У переезда, мимо которого промчался наш скорый, успел заметить я понуро стоявшую лошадёнку, запряжённую в сани, а в санях — мужичка в полушубке. Он сидел, полуразвалясь на сене, и глядел, задрав голову, на мелькавшие перед ним окна вагонов, улыбался чему-то. Может, над нами посмеивался, куда-то едущими в этих тесных, громыхающих железных вагонах.
И такая тоска вдруг меня взяла, такая зависть!.. Захотелось взять да и сойти на ближайшем каком-нибудь полустанке. Сойти, а там — будь что будет!
Только подумал так, а поезд — бывает же такое! — вдруг стал сбавлять ход, притормаживать начал.
— Что за станция? — спросил я у пробегавшей мимо проводницы.
— Это не станция, — ответила она на ходу, — полустанок. Стоянки нет никакой. Одна минута.
Как же нет стоянки, подумал я, если целая минута. И тут будто кто подтолкнул меня: схватив пальто, портфель и шапку, кинулся я вслед за проводницей в тамбур…
И вот какой уж год, едва запахнет на городских наших улицах приближающейся весной, мне уже не сидится дома. И я знаю: не сегодня-завтра сорвусь налегке и помчусь на вокзал. И пусть везёт меня скорый поезд до знакомого полустанка, где стоять ему всего одну минуту, где нет ни платформы, ни билетной кассы, ни зала ожидания — одна сторожка с окошком, с крутыми бревенчатыми боками, выкрашенными в казённый коричневый цвет, где встретит меня мой знакомый старик-обходчик Кузьма Егорович по прозвищу Жених.
Когда и откуда взялось у него это прозвище — об этом после. А тогда, в тот мартовский день, я и знать-то не знал о нём ничего. Сошёл с поезда, чужой и нездешний, и меня, единственного пассажира, встретил бравый старик. Тронув пальцем седой ус, сказал, прицеливаясь в меня острым глазом:
— Что-то личность вашу не припомню. Не из наших, видать…
И как-то неприютно стало оттого, что я и в самом деле «не из наших», что и оказался-то здесь просто так — захотел вот и вылез… Желая расположить к себе старика, я стал шутить, как бы подсмеиваться над собой, над своей странной выходкой: вот, мол, увидел из окна вагона его сторожку, взял да и вылез. Благо есть время, благо есть добрые люди, которые не оставят небось хорошего человека без крыши над головой…
— Так-то оно так, — услышал я в ответ, — но тут дело такое… — Старик призадумался, похоже, прикидывая, не на его ли это счёт было сказано про добрых людей и про крышу над головой. — Прежде бы надо узнать, кто ты таков, коли явился к служебному, стал быть, лицу? И почему — запросто так? Запросто так нонче никто никуда не ездит.
— А разве нельзя, отец, просто так — взять и приехать к тебе в гости?
Он пристально и долго глядит на меня, словно перебирает в старой своей памяти всех возможных гостей, говорит рассудительно:
— Запросто так даже в гости не ездят… Ничего не происходит запросто так, во всём свой смысл, свой резон должен быть. А мне гостей ждать откуда? Так что иди-ка ты до Славнова, во-о-он туда, — он показал рукой на тропинку едва ли не в один след. — Там давненько гостей не бывало.
И я пошёл, оставив старика-обходчика в нелёгком раздумье о странном пассажире, который невесть зачем пожелал сойти на этом полустанке. И хоть не близкой, но лёгкой и светлой показалась мне тогда незнакомая тропинка до деревни Славново. Не зная ещё ничего про сурового старика, я шёл и придумывал про него разное. Как легко, думал я, было ему сесть однажды на поезд и уехать куда-нибудь отсюда, хочешь — в ту, хочешь — в другую сторону. В самом деле, ну что за жизнь у него: живёт, похоже, один-одинёшенек, даже собаки не видно при нём, та бы хоть полаяла… Живёт, и ни с места. Зачем-то усы отпустил, а кто их у него видит, усы-то? До ближней деревни — идти да идти… А ведь что-то держит его здесь? Но что? Долг? Привычка? Может, память о чём-то?
…На столе у председателя колхоза мои документы. Объясняю, что я из газеты, хотел бы познакомиться с интересными людьми, с тружениками колхоза. Для газетного очерка, мол, собираю материал.
— Так-так, — разглядывая моё удостоверение, приговаривает председатель, — интересных людей ищете? Это хорошо. Только чего же их искать-то, небось не грибы в лесу. По-своему, я так считаю, всяк интересный. Со станции шли, небось встретили… Старик там, с усами, гусаристый такой… С него хоть и начинай. Самый что ни на есть в нашей округе ветеран, сорок лет при дороге наш Жених. Хоть не в колхозе, а всё одно свой, нашенский. Без него б нам…
— А почему Жених? — тут же цепляюсь я. — Из-за усов, что ли?
Он исподлобья, с хитрецой смотрит на меня: мол, больно ты прыткий, тут же тебе всё и расскажи! Неопределённо пожимает плечами, говорит уклончиво:
— Да я и сам, признаться, толком не знаю. Жених и Жених… Может, и впрямь из-за усов…
По глазам, по хитроватой усмешечке вижу: что-то знает председатель, определённо знает, да сказать не хочет.
И только потом, оказавшись в гостях у Александры, доярки колхозной, услыхал я эту историю.
А в доме Александры была большая радость. Оказалось, что следом за мной пришёл в деревню почтальон и принёс вчерашние газеты, а в них правительственный указ и список награждённых. В правлении прочитали и ахнули: «Нашу Александру орденом наградили!»
Побежали по деревне с газетой, и вот уже сама Александра к правлению идёт. Лицо у неё скуластое, обветренное, волосы светлые выбиваются из-под платка, на глаза лезут, и от смущения на людей не смотрит, всё под ноги. Она долго топчется у порога, сбивает с валенок снег голиком, наконец входит в кабинет к председателю. Да не одна, по бокам ещё двое — дети Александры, Сашка и Лида. Лида держится обеими руками за полу мамкиного пальто, стреляет по сторонам глазами. Сашка, старший, — самостоятельный, без стеснения развозит под носом длинным рукавом.
— А я ведь в гости звать пришла, — решительно говорит Александра, — раз уж такое дело… И тебя, Марья, и тебя, Пётр Матвеич, — с бригадирши,
