Но что поделаешь, если пришла пора и ему подводить свой «дебет с кредитом». Сделать это Алексей Павлович собирался честь по чести, но без шума, без официальных торжеств, а поскромнее и подушевнее. Пригласить сослуживцев к себе домой, человек десять-двенадцать получится, квартира просторная, места хватит. Попросить кого-то из женщин, можно Зою Сергеевну из торгового отдела, чтобы стол соорудила. Он и сам бы, конечно, смог — навострился при своём одиноком житье-бытье, но у женщин это складнее, праздничнее получится. Но главное — никаких громких речей, никаких чествований, об этом нужно сразу предупредить. Вот уж чего не хотелось бы!

В самом деле, к чему это! Ну дожил человек до своих лет, все знают, что человек он хороший, так пусть и дальше так живёт, не делая зла добрым людям. Для того и живёт он, для того и на свет рождается. Так зачем же об этом кричать во всю ивановскую? Надо о плохих людях кричать, о ворах и мошенниках, прохиндеях всяких, пальцем на них показывать, чтобы все видели: вот, мол, шестьдесят или сколько там лет человеку, а он всё ещё ходит по земле, мерзавец такой, рядом с нами ходит, одним воздухом дышит…

В таких размышлениях, в привычных хлопотах, к которым прибавились и новые — кого позвать, чтоб, не дай бог, кого-то не обидеть; где что купить, чтоб на столе было не пусто, но и не густо, — незаметно пролетело время. И вот однажды, в середине февраля, — как снег на голову — ему сообщили о командировке. Алексей Павлович, немного сконфуженный, одной ногой вроде как уже шагнувший в неведомую пенсионную жизнь, хотел было отговориться, сослаться на приближающийся юбилей, но язык не повернулся. Не было ещё такого, чтобы он отказывался от служебных заданий. А потом, когда шёл домой, через силу настраиваясь на завтрашнюю поездку, вдруг словно споткнулся на ровном месте, сообразив, что это последняя его командировка, последняя ревизия… Лебединая песня, можно сказать.

Мысль эта — о лебединой песне — поначалу опечалила его, заставила обречённо подумать о том, о чём не раз уже думалось вот с такой же печалью: жизнь проходит, считай, что прошла, песня хорошая не сложилась. Так, промурлыкал тихонько, себе под нос, а кто услышал? Катерина, покойная жена его, разве что. А теперь — и подавно, ни голосу, ни духу. Прокаркать чего-нибудь — это он ещё сможет.

Нелепая картина, какую Алексей Павлович тут же представил себе, отвлекла его от грустных мыслей, даже развеселила немного. Он вдруг представил себя… увидел стоящим на сцене в красном уголке, у себя в райпо: он стоит и поёт хриплым старческим голосом свою лебединую песню, а Зоя Сергеевна сидит рядом и трескает костяшками на счётах — аккомпанирует. И такая дичь лезет в голову! Хорош лебедь, нечего сказать.

Наутро уехал с первым автобусом. А через час, добравшись до Ильинского, уже сидел в магазине, у Анны Егоровны, которая была здесь и заведующей, и продавцом, и товароведом, и грузчиком. Ревизора она встретила как гостя желанного, будто ждала его давным-давно. И печку с утра натопила, и даже самовар поставила, и на двери, снаружи, повесила объявление: «Не стучать! У меня учёт».

За весь день к ним никто и не постучался. Подходили, топтались на крыльце, но беспокоить не отваживались. Впрочем, ничего этого Алексей Павлович видеть не мог, как не мог заметить и оценить многого другого, что творилось в магазине у Анны Егоровны: ни чисто вымытых полов, ни половичка у двери, ни этого почти домашнего уюта, который — пойми отчего — создавался, как ни странно, из тех же витрин и полок, заставленных теми же банками консервными и теми же склянками с сахарным песком, крупами и вермишелью, тем же привычным, порой залежалым товаром, какой встретишь в любом сельповском магазине. Наверное, был тут какой-то секрет, поведать который могла бы сама Анна Егоровна, которая даже в казённом халате, аккуратном по полноватой, но ещё складной для немолодых лет фигуре, меньше всего походила на продавщицу, скорее — на домохозяйку, умеющую в любую минуту принять и званых и незваных гостей, какими, надо думать, были для неё все покупатели, а не только ревизор из райпо.

Но не было у Алексея Павловича ни времени, ни желания для праздных таких разговоров: отогревшись немного у печки, он тут же ушёл с головой в накладные и прочие документы, которые расторопная Анна Егоровна выкладывала перед ним на столе, и словно забыл обо всём.

Поначалу, посунувшись к ревизору со стаканом крепкого чая и наколовшись на хмурый, отчуждённо-предупредительный его взгляд, Анна Егоровна стушевалась, не знала, как понимать этот отказ, а потом, смекнув кой-что, рассмеялась легко и сказала просто, без всякой обиды:

— Да полно, Алексей Палыч, я ж не коньяк вам поднесла. Крепкого чая, с дороги…

Но Алексей Павлович, не отрываясь от бумаг, пробормотал в ответ что-то невнятное: мол, не до чая, потом, потом…

— Воля ваша, — покорно отозвалась Анна Егоровна. — Была бы честь оказана…

В ревизорской жизни своей Алексей Павлович навидался всякого, многое мог бы вспомнить… Однажды, вполне серьёзно, задумал он вот какую штуку: сложить бы вместе все растраты и хищения, какие удалось обнаружить не без его помощи, ну, допустим, за последние двадцать лет, подсчитать бы эти уворованные и возвращённые государству денежки — такой дворец можно отгрохать! Или дом отдыха, а ещё лучше — пансионат для одиноких ветеранов ревизорской службы. А почему бы и нет?

Но если по совести, любил Алексей Павлович, когда дело кончалось миром. После таких благополучных дел он заявлялся к себе в райпо переполненный тихой, умиротворённой радостью. Вы как хотите, словно бы говорил он, но честных, порядочных людей на свете всё-таки больше, чем мошенников, и не надо спорить со мной, я-то знаю.

Нынче дело шло без сучка, без задоринки, и Алексей Павлович, привычно не выказывая своего удовлетворения, успел, однако, подумать о том, как бы не прозевать последний и единственный автобус, на котором он мог бы уехать домой. Но тут и случилось неладное…

Нет, ни растрат, ни прочих нарушений острый глаз ревизора так и не обнаружил, потому как их и не было. Дело было в другом. Отлучившаяся на десять минут по своим делам, Анна Егоровна вернулась в магазин, раскрасневшаяся, в распахнутом полушубке, и огорошила ревизора:

— Вы гляньте, что на дворе-то деется! Деревни не видать, такая метель закрутила. Этак к ночи нас с вами совсем заметёт.

Говорила так, будто радовалась этой