Шрифт:
Закладка:
— А я сухого вина купила.
Вся хитрость жены была как на ладони, и Васильев, хмыкнув, спросил насмешливо:
— По какому поводу?
— А разве не повод, — снова шепнула она, покаянно склонив голову к его плечу, — любимый муж домой вернулся.
И Васильев дрогнул, заулыбался.
И всё было бы хорошо в тот вечер. И погода была чудесная — лёгкий морозец со снежком, медленно кружащимся в свете уличных фонарей, и эта прогулка по затихающим вечерним улицам, а впереди был дом, своя квартира, которую они получили совсем недавно и так счастливо обживали теперь, пусть небольшая, однокомнатная, пусть далековато от центра, но зато своя, и можно вот так, как сегодня, вернуться домой, уложить Алёшку в кровать, а потом сидеть на кухне, за маленьким столиком, пить вино и разговаривать, забыв все эти мелкие пустяковые обиды, и никуда не торопиться, потому что завтра суббота, и весь день, даже два дня они будут вместе, втроём. И ей, Алёне, не надо больше ничего. Был бы Алёшка здоровенький, был бы Васильев, любимый муж, рядом. Что же ещё? Сапоги новые купим, пальто весеннее тоже — это не главное, это мелочи жизни. Важно, что они вместе, они семья, и у них всё хорошо…
И Васильеву было хорошо в этот вечер. Он шёл и похваливал себя за то, что не пошёл на этот дурацкий день рождения. Сидел бы сейчас там за тесным и шумным столом, в табачном дыму, в пустых и хмельных разговорах, конечно бы выпил, не удержался, а потом и закурить бы захотелось, а утром, жутко представить, мучился, ругал бы себя…
Они пересекли улицу, по которой ходили трамваи; Васильев, оглядевшись, потащил санки с Алёшкой на тротуар и тут увидел: в стороне, возле трамвайной остановки, сбившись в кружок, стояли люди. Любопытство поманило Васильева, и он решил подойти, посмотреть, что там случилось.
— Идите, — сказал он Алёне, — я догоню вас.
И подошёл. И раньше чем сумел протиснуться между людьми, прежде чем сам увидел то, вокруг чего, кто охая, кто громко негодуя, жалея и ругая кого-то, толклись они, Васильев услышал, как кто-то рядом сказал:
— Собаку задавило. Трамваем.
— Насмерть? — спросил Васильев.
— Лучше бы насмерть, — ответил тот же голос. — Колёсами по передним лапам.
Но и теперь, поняв в чём дело, Васильев почему-то не отошёл, что-то подтолкнуло его вперёд, заставило протиснуться сквозь редеющую толпу. Почему-то ему хотелось самому увидеть всё это, увидеть своими глазами. И он протиснулся наконец…
Она лежала на снегу, неловко привалившись боком к стене, красивая и жалкая в своей беспомощности, лежала, поджав под себя перебитые лапы, а вернее, то, что осталось от них, и, похоже, не понимала того, что с ней стряслось. Ни крови, ни обезображенных лап, ничего такого ужасного, что предполагал и боялся увидеть Васильев, он как будто и не заметил. Может, потому и не заметил, что боялся увидеть. Но вот глаза… Такими печальными, такими горькими глазами глядела она на людей, столько отчаяния было в них, такое смятение в них творилось, что Васильев, вдруг уловив на себе её взгляд, потревоженный, тут же и отошёл прочь.
— Что там? — спросила его Алёна.
— Да так, — почему-то уклонился он. Печальный взгляд собаки, казалось, преследовал его.
— А всё-таки? Чего они там?
— Собаку задавило, — сказал он негромко, оглянувшись на присмиревшего в санках Алёшку. — Страшно смотреть.
— Кошмар какой-то! — ужаснулась Алёна и тут же потянула его за рукав. — Пошли поскорее… Не хочу, чтобы Алёшка видел всё это.
Подчиняясь ей, Васильев и сам прибавил шагу, и санки с Алёшкой покатились быстрее. Алёшка ожил, запонукал, радостно замахал руками:
— Но, но, пошёл! Полный вперёд!
Пробежав под это весёлое понукание метров пятьдесят, Васильев вдруг остановился.
— Слушай, — недоуменно спросил он у подбежавшей и задыхающейся Алёны, — с чего это мы подхватились? Чего ты, собственно, испугалась-то?
— А ты? — она никак не могла отдышаться. — Хочешь, чтобы Алёшка увидел этот ужас? На ночь-то глядя! Мальчишка и так психованный растёт, капризничает по любому поводу, а тут ещё эти страсти…
— А бежать-то зачем? — удивился Васильев. — Несёмся как ненормальные, будто за нами кто гонится.
— Я тебя не гоню, — сказала Алёна, — иди, как все нормальные ходят.
— Нормальные! — досадливо усмехнулся он. — Нормальные не полупили бы от чужой беды без оглядки.
— И не лупил бы!
— Будь я один, — притихшая давешняя обида вдруг снова зашевелилась в нём, — я бы…
Тут и Алёна не удержалась.
— Конечно, — сказала она, — среди нас ты один такой… чуткий, а мы, — она как бы призывала сына в союзники, — мы, стало быть, бесчувственные и безжалостные, нам никого на свете не жалко, чужая беда нас, по-твоему, не колышет…
— Ну, поехало! — словно желая уйти от этого нелепого разговора, Васильев снова прибавил шагу, увлекая санки за собой. — Я просто хотел сказать, — уже на ходу, оглядываясь, договаривал он, — что нормальные, порядочные люди так не поступают.
— Ну и как же, по-твоему, они должны поступать? — не без ехидства спросила она.
— Очень просто. Надо было не убегать, а взять собаку. Положить на санки и отвезти…
— А Алёшка? Думай, что говоришь!..
— Ты бы вернулась к матери. Или поехала с ним домой, на трамвае, а я…
— А ты бы отвёз собаку к маме? Доставил бы ей радость! Мало того, что она целыми днями сидит с Алёшкой, ты ещё и собаку безногую решил ей подбросить. Подарок от любимого зятя!
— Да почему обязательно к маме! — боясь ввязаться в другой, давний и ещё более нелепый спор, тихо, осаживая себя, процедил Васильев сквозь зубы. — Можно в лечебницу. Есть же такие, специальные, ветлечебницы…
Она ничего не ответила, видно, и сама забоялась нежелательного поворота, который вдруг наметился в этом неожиданно вспыхнувшем споре.
Какое-то время они шли молча, уходя всё дальше и дальше от злополучной трамвайной остановки. На душе у Васильева было скверно, а тут ещё, как назло, Алёшкин стишок вспомнился — про собаку, — и он шёл и бормотал про себя привязавшиеся строчки: «Жила-была собака, она была большая, и был у той собаки огромный рыжий хвост…»
Алёна первая не выдержала.
— Послушай, — вдруг с новой неожиданной тревогой спросила она, — а в самом деле, что же с ней теперь будет?
— Не знаю, — задумчиво отозвался Васильев, потому что и сам всё это время
