Было воскресенье.

Пелагея проснулась рано, когда тихое утро только зародилось за окном. Лениво урчали голуби на подоконнике. Какое-то время она лежала, не открывая глаз, прислушиваясь к их недовольному бормотанию. Городских голубей она не любила: жадная, ленивая и никчёмная птица. И на старушек сердобольных, случалось, целыми батонами скармливающих этим прожорливым птицам белый хлеб, поглядывала с осуждением, думая не столько об этих птицах, сколько о хлебе: что легко достаётся, то легко и кидается. Но и старушек этих почему-то жалела: сами-то что голуби… От одинокости, от суеты городской к птицам льнут, не на кого, видать, доброту свою тратить.

Рядом, в деревянной кроватке, точно боровок в клетушке, сладко посапывал Мишка. Боясь разжалобиться невзначай, Пелагея наказала себе не думать о нём, взялась настраиваться на другое — на то, о чём вчера сговорилась сама с собой. Оставалось только ждать. И она ждала.

По выходным молодые спали долго. Но вот наконец услышала Пелагея: Фёдор поднялся, заходил за стеной. Потом электробритва его заверещала. Скоро и Клавдия загремела на кухне посудой. Перевалившись со спины на живот, Мишка забормотал что-то спросонья, потом подобрал под себя коленки, поднял попку домиком…

«Эх ты, — не удержала вздоха Пелагея, — золотая моя головушка! Подымался бы поскорей, становился на ноги да не теснил бы, родимой, других, которые рядом по земле ходят».

После завтрака они ещё долго возились, собираясь куда-то. Фёдор с Клавдией ругались по обыкновению, отыскивая то носки, то рубашку… По разговорам, по этим сборам суматошным Пелагея поняла: отдыхать за город собираются, на машине. Значит, на весь день.

Собрались с грехом пополам. Отправились.

Пелагея проводила их до дверей, какое-то время постояла в прихожей, прислушиваясь, как звенит в коридоре Мишкин голос. С трудом удержала слезу: перед внуком виноватой себя почувствовала, шёпотом попросила у него прощенья, пообещала мысленно, что после, когда-нибудь она с помощью Дуняшки Иванниковой и отпишет ему, расскажет обо всём, а пока…

Вернувшись в свою комнату, стала сряжаться. Достала из гардероба своё старое платье, то самое, в котором приехала сюда, надела его, потом повязала голову ситцевым пёстрым платком — Клавдии подарок к женскому дню, вытащила из-под подушки аккуратно сложенный носовой платок, в котором хранилась сторублёвая бумажка, и с платком этим, крепко зажатым в кулаке, направилась к двери.

В последнюю минуту испугалась: а что, если Клавдия с Фёдором второпях забыли взять ключи? Но ключей не было на привычном месте, и тогда, успокоившись, она решительно шагнула за порог.

…Утром следующего дня шофёр попутного молоковоза подвёз Пелагею от станции до Даниловского. Тяжёлыми, будто не своими ногами ступила она на землю и, еле доковыляв с дороги до крайней избы, с которой начиналась её деревня, приткнулась плечом к пряслу и тут же увидела в проулке за углом свой дом, четвёртый от края. До него было рукой подать.

Тут и углядела её Дуняшка. Бросилась навстречу, подбежала, подхватила Пелагею под руку, повела к крыльцу. Сама же и доски оторвала от двери. Приржавевшие гвозди недобро скрежетали, не хотели вылезать, но Дуняшка их одолела. Чему-то радуясь, улыбаясь Пелагее, она ввела её в стылый от нежилья дом и объявила:

— А я чуяла, что ты не сегодня-завтра воротишься. Сон мне добрый приснился… Вот управлюсь с магазином, прибегу, расскажу тебе…

И убежала открывать свой магазин.

Сморенная тряской дорогой, Пелагея, не раздеваясь, прилегла на неразобранную постель, на серое простенькое одеяло, торопливо брошенное поверх чистого перед отъездом. Кровать отдалась под лёгким её телом тихим, вкрадчивым вздохом.

— Вот полежу чуток с дороги, — вслух сказала себе Пелагея, — передохну, а потом самовар поставлю. Скоро Дуняшка придёт…

Она прикрыла глаза и скоро заснула.

И снился ей сон. Снилось широкое зелёное поле с белыми ромашками, а посреди поля — внук её, Михаил, повзрослевший уже, очень похожий на деда Ивана…

«ЖИЛА-БЫЛА СОБАКА…»

…Это была породистая охотничья собака, шотландский или ирландский сеттер, Васильев точно не знал. Вислоухая, с длинной волнистой шерстью каштанового цвета и такими же каштановыми умными глазами. Вот такую ему хотелось заиметь когда-то. Купить ружьё, завести собаку и ходить на охоту — была такая мечта.

В тот вечер, как обычно, они возвращались домой пешком. С некоторых пор, после того как у Васильева прихватило сердчишко, он, не на шутку испугавшись, внимая совету врача, стал аккуратно выгуливать себя. Тогда они и взяли за правило: что бы ни было, снег ли, мороз, лень-матушка или усталость — никаких троллейбусов, никаких трамваев! Только пешком. После работы забегали к матери, упаковывали Алёшку в тёплую мерлушковую шубу, закручивали его шарфом, сажали в санки и тянули их с Алёной попеременно. Иногда, под хорошее настроение, дурачились по дороге, и Васильев, забывшись, случалось, пускался с санками бегом. Алёшка визжал от восторга, требовал катить его ещё быстрее, и Васильев, «впадая в детство», несся по опустевшей аллее, пытаясь увлечь, растормошить и Алёну. А она, смущаясь редких прохожих, не очень настойчиво требовала угомониться, а потом, спохватившись, пугалась не на шутку: ведь у него же сердце!.. Да и Алёшке опасно. Нахватается морозного воздуха, простудится, чего доброго… Строго командовала отбой.

Но случались и другие прогулки. Как в этот вечер. Что-то не заладилось у них днём. А может, утром. Кажется, он попросил её забрать сына и ехать домой без него. Кто-то из сотрудников его отдела, а может, из сотрудниц, отмечал день рождения, и Васильев был приглашён. Об этом он и сказал ей утром. А она промолчала, сделала вид, будто ей всё равно — где и с кем её муж собирается развлекаться.

— Ты поняла, о чём я?.. — Молчаливая реакция жены почему-то неприятно задела его.

— Я поняла, — в тон ему ответила она, — чего ж тут не понять… Хотя, как мне кажется, существуют какие-то правила… Нормы приличия наконец… Женатого человека неприлично приглашать одного в гости. Мужчина, уважающий себя, — она с вызовом взглянула на него, — и свою жену, вправе отказаться от такого приглашения.

— Ты хочешь сказать, — всё больше раздражаясь, начал Васильев, но Алёна перебила его:

— Я уже сказала, а ты понимай и поступай, как хочешь. За сына можешь не волноваться.

Ни на какой день рождения он не пошёл. Решил: пусть ей будет хуже! Сама же изводиться начнёт, а потом будет заглаживать перед ним свою вину — такое не раз уже было.

Но как-то всё