той женщине? — вдруг спросила она себя. — Трое детей… Старшему, допустим, четырнадцать-пятнадцать. Выходит, он мог родиться, когда матери было… Ну сколько ей могло быть? Двадцать два, пусть двадцать три. Женщины в деревнях рано становятся матерями, раньше, чем городские. Стало быть, в войну ей было чуть больше, чем мне теперь. Три, четыре года разница — только и всего-то. Неужели? Вот тебе на! И никакая она, выходит, не старуха…»

Открытие это, такое неожиданное, удивило Нину Владимировну и озадачило тем, что оно странным образом вдруг приблизило то ли её к той незнакомой женщине, то ли женщину к ней. Будто какая-то незримая ниточка потянулась из этой комнаты, по которой взад-вперёд расхаживала Нина Владимировна, потянулась туда, к далёким и страшным дням, откуда явилась эта незнакомая женщина без имени и фамилии, по сценарию — просто женщина-колхозница, явилась со своим страшным горем, с непоправимо искалеченной судьбой. И, ещё не видя этой связи, но уже чувствуя, что она есть, Нина Владимировна вдруг испугалась, что, едва возникнув, эта связь может так же быстро и оборваться. И тогда она не сумеет узнать чего-то очень важного, необходимого ей. То ли о женщине этой, то ли о себе самой.

В какой-то миг, всё больше поддаваясь сомнению, Нина Владимировна поняла, что всё это время она странным образом обманывала себя: найдя вполне серьёзный повод для отказа и без особого труда убедив себя в том, что предложенная ей роль не для неё, она тем временем не спешила с отказом, почему-то медлила… Вот и по комнате расхаживала взад-вперёд, то ли искала что-то, то ли к чему-то прислушивалась, и вот наконец поняла — к себе самой она прислушивалась…

Ещё глубоко скрытое и тайное движение, ей одной понятное и ею одной уловимое, постепенно нарождалось в чутких и отзывчивых уголках её актёрской души; оно томило и мучило её трепетным предчувствием близкого и уже желанного начала — такой же мучительной и желанной работы, в которой, она знала, был миг, когда в незримой точке эта чужая, кем-то придуманная, а может, и реально когда-то и где-то существовавшая жизнь должна будет соединиться с её собственной. Пришло время, она почувствовала это…

Час, полтора ли прошло, она не заметила. Что-то вдруг испугало её, она вздрогнула и оглянулась на неожиданный стук… Мокрыми, исплакавшимися глазами взглянула на мужа, появившегося в дверях. Когда пришёл он, когда открыл дверь?

— Ты чего? — забеспокоился он. — Случилось что-нибудь?

— А что? — она сразу возвратилась к себе. — Ах, это! — Нина Владимировна дотронулась пальцами до красных от слёз век, кивнула на лежащий перед ней сценарий. — Да вот, поплакала за старушку…

— Успела уже. Над вымыслом, так сказать, слезами… Представляю, что будет завтра на съёмочной площадке!

— Москва слезам не верит, — усмехнувшись, сказала Нина Владимировна, — а «Мосфильм» — тем более. — Она пришла на кухню, присела к столу напротив мужа — тот жевал бутерброд с колбасой и прихлёбывал кефир из бутылки; помолчала немного, потом призналась: — А я ведь, ты знаешь, отказываться хотела. Да вот она не пустила.

— Кто? — не понял муж.

— Она, моя героиня…

Было около семи, когда мосфильмовский автобус, петляя по лесным просёлкам, выбрался наконец на широкую и светлую поляну и остановился в реденьком березнячке. Первое, что увидела Нина Владимировна из окна, — с десяток танков и других военных машин, ровным порядком выстроившихся на противоположном краю широкой поляны, возле леса. На поляне и в березнячке, там, где остановился автобус, были разбиты армейские палатки; тут и там ходили люди в гимнастёрках, их было много, и в этот ранний час они вели себя не по-армейски вольно: одни беззаботно разгуливали по лесочку и, кажется, даже собирали грибы, а другие, развалившись на травке, подрёмывали под утренним, ещё нежарким солнышком.

В открывшуюся дверь автобуса вдруг резко пахнуло удушливой гарью — так пахнет недавним пожаром. Выйдя из машины и оглядевшись, Нина Владимировна приметила в стороне, почти у самого берега Волги, пять или шесть обуглившихся дочерна труб, зловеще и странно торчащих над пепелищами, и вид этого ненатурального пожарища не вязался в сознании Нины Владимировны с чудесным августовским утром, с чистым небом и зелёной травой на приречной луговине, обезображенной бутафорскими развалинами.

Человек десять уже суетились возле пепелища, тянули длинные, чёрными змеями ползущие по траве кабели, расставляли огромные вспыхивающие на солнце зеркала, о чём-то кричали громко и суматошно друг другу. Видимо, это и была съёмочная площадка, на которой Нине Владимировне очень скоро предстояло сниматься.

Подбежала Зиночка, заторопила:

— Быстро в костюмерную палатку. Потом к гримёрам. И, ради бога, никуда из автобуса. Вас позовут.

Через десять минут, путаясь в длинной, до самой земли, тёмной юбке, в огромных сапогах и в изрядно потрёпанной, прожжённой на рукавах телогрейке, накинув на плечи старенький застиранный платок, Нина Владимировна перешла из одной палатки в другую, и женщина-гримёр, пожилая, то ли невыспавшаяся, то ли усталая, усадила её перед зеркалом и, вздохнув с явным сочувствием, словно жалея Нину Владимировну, с обречённым каким-то видом принялась гримировать её; обращаясь к зеркалу, она глядела пристально и подолгу на своё собственное отражение, будто примеряла его к лицу актрисы, а потом снова бралась за грим и наводила густые морщины на лбу и под глазами у неё.

Нина Владимировна сидела, прикрыв веки, долго не решалась взглянуть на себя, но потом всё-таки взглянула и тихо, испуганно ойкнула: незнакомая женщина со страшным, будто обуглившимся лицом взирала на неё из зеркала испуганными, странно знакомыми глазами. После этого Нина Владимировна уже не решалась глядеть на себя. Сидела и страдала молча.

Дело уже подходило к концу, когда женщина-гримёр, всплеснув руками, воскликнула:

— Батюшки светы, а маникюр-то! Забыла убрать маникюр. И вы молчите. — Она с укором взглянула на Нину Владимировну, кивнула на её ярко накрашенные ногти: — С такими ноготочками какая же из вас погорелица?

Маникюр было жалко; Нина Владимировна, отставив ладонь, последний раз полюбовалась на свои пальцы и, вздохнув обречённо, протянула гримёрше:

— Искусство требует… Стригите.

— Вот и ладно, — почему-то обрадовалась гримёрша, — небось не последние.

И тут же взялась за ножницы.

В палатку в это время влетела Зиночка. Бросив быстрый взгляд в зеркало, она в ужасе замахала руками:

— Марь Пална, что вы с ней сделали! В гроб и то краше кладут, а нам ещё в эпизоде сниматься надо. Уберите всё это, оставьте лёгкий тон и седые волосы, а остальное посмотрим на месте.

— Господи, — сказала благодушно Мария Павловна, — велика беда. Это меня уже краше не сделать, а её…

На «омоложение»