Как истинный француз, Оноре всё сравнивает с отечественным, причём исключительно в пользу своего, французского.

«Я хотел узнать, – пишет Рамазанов, – его мнение о памятнике Петра Великого, о группах Клодта и о некоторых других произведениях скульптуры в Петербурге, и он отнесся о них как нельзя лучше; но не мог не сказать тут же: – “Mais nous avons aux Champs Elysées deux superbes chevaux de marbre, ce sont, je crois, les plus beaux du monde”…[156]»{464}

Остановившись в Берлине в «Hôtel de Russie», на третий день (15 октября) Бальзак пригласил русских отобедать у него в номере. Рамазанова и его товарища ожидал «щегольски сервированный стол, с бутылкой “Шато-Марго” и графином чудесной мадеры»{465}. Шикарный стол поразил гостей. Довольный собою Бальзак, расслабившись, сказал:

– En Allemagne on ne sait pas manger; il faut absolument que vous veniez en France, c’est le pays de la cuisine et des danseuses[157].

Отношение к деньгам, как заметил Рамазанов, у Бальзака опять же отличалось чисто французской прижимистостью: «Бальзак волочился постоянно за моими червонцами, которые при каждом удобном случае выменивал на свои наполеондоры. – “Ils sont si gracieux!” – приговаривал он, любуясь голландскими золотыми. – “Vous aimez beaucoup l’or, à ce qu’il me semble?” – спросил я его. – “Ah, oui, je voudrai bien un million comme cela”. – И он потряс в руке маленький бочонок, наполненный наполеондорами, который заменял ему мешок. – “Et de quoi êtes-vous embarrassé, – vous qui êtes le maître de la Peau de chagrin?” – Он, засмеявшись, ответил: – “Je ne me plains pas que la nature m'ait refusé la richesse de l'imagination”[158]»{466}.

Во французском посольстве в Берлине Бальзак отужинал с герцогиней де Дино[159], которая, будучи разочарованной общением с именитым романистом, позже скажет, что нашла того «нескладным и вульгарным». Потом состоялась встреча с Александром Гумбольдтом и г-ном Пиком.

* * *

Лишь через месяц (3 ноября) Бальзак наконец вернулся в Париж. Дорога утомила его, пожалуй, больше, чем все имевшиеся недуги. Больше всего разочаровала железнодорожная ветка: «Немецкие железные дороги – просто предлог для еды и питья. Поезда то и дело останавливаются, пассажиры выходят, пьют, едят и возвращаются в вагоны, так что французский дилижанс движется так же быстро, как их железная дорога»{467}.

Несмотря на то что Бальзак сообщал Ганской, что разлука с письменным столом «омолодила» его мозг, подорванное здоровье давало о себе знать. Оноре много пишет; ещё больше бегает по неотложным делам; и при этом почти не спит, мучаясь многочасовыми утомительными корректурами… Для любого другого такой ритм однозначно губителен; даже организм Оноре порой даёт сбои.

Доктор Наккар разводит руками, он в большой тревоге: так не пойдёт, внушает он своему пациенту, может случиться новый удар… Бальзаку ставят пиявки и дают опиумные капли. Врач настаивает на постельном режиме. Но что такое для столь активного человека, как Оноре, лежать и ничего не делать? Это означает одно: умереть. Хуже постельного режима может быть только… зубная боль. И эта хворь тут как тут: его зубы будто ждали момента поиздеваться над своим хозяином. Свербящая зубная боль будит даже по ночам. Вскоре заныло в правом подреберье: дал о себе знать воспалившийся желчный пузырь. Да ещё бронхит… да невралгия… боли между лопаток и вдоль всей спины… Доктор Наккар в отчаянии: постельный режим, сударь! Однако Оноре отмахивается: не до этого, потом.

Февраль 1844 года: Бальзак в течение полусуток правит корректуры, забыв про сон и еду. В какой-то момент ему становится плохо. Предыдущие «звоночки» отозвались тяжёлым гулом – очередным микроинсультом. Через какое-то время у него начинается кровохарканье. Отлежаться бы, призадуматься…

Но у Оноре и на это ни минуты свободного времени. Кое-как оклемавшись, он берёт свежие корректуры и (будь что будет!) везёт их в типографию. Затем он посетил Сен-Жермен-де-Пре[160], прошёлся вдоль Сены, заглянул в книжный магазинчик и, сев в омнибус, вернулся в Пасси. Непозволительное легкомыслие…

К проблемам со здоровьем не замедлили присовокупиться проблемы внешние.

Дело в том, что задолго до этого Оноре перевёз к себе состарившуюся матушку. Впрочем, это решение далось ему не просто. Да, Анна-Шарлотта много сделала для своего старшего сына, ссуживая того деньгами и выручая (опять же с помощью денег) в самых сложных ситуациях. Поэтому матери Бальзак был должен как никто. Дабы с самого начала их совместного проживания во взаимоотношениях не возникли трения, Оноре просит сестру Лору провести с Анной-Шарлоттой «подготовительную» беседу, разъяснив, что в Пасси ей придётся во многом подчиняться сыну.

«Если она хочет быть счастливой, – разъясняет Бальзак сестре, – она будет счастливой, но вначале внуши ей, что она не должна требовать счастья, чтобы не спугнуть его. У нее будет 100 франков в месяц на себя, компаньонку и горничную… Ее комната очень красива – уж обставлять дом я умею. У нее персидский ковер, который лежал в моей комнате на улице Кассини. Пусть также не возражает против того, что я буду подбирать для нее одежду. Мне неприятно видеть ее плохо одетой, и на ее платье деньги всегда найдутся. Я не хочу, чтобы она была чем-то, кроме того, что она должна быть; иначе она причинит мне много горя»{468}.

Анна-Шарлотта переехала к сыну в декабре 1840 года. Оноре смотрел на мать и вздыхал. Старушка привезла с собой толстую перину, постельное бельё, старые настенные часы и даже… любимый светильник.

Счастливой совместной жизни с матерью не получилось. Мать и сын были слишком разными, они тяготились присутствием друг друга. Семейное одеяло, раздираемое в разные стороны, очень быстро пришло в негодность. Вообще, матушка Оноре мешала; на общение с ней у него просто-напросто не было времени. Старики говорливы и обидчивы; они как дети, поэтому требуют к себе повышенного внимания. Но у сына каждая минута на счету. В результате оба чувствуют себя обиженными и несчастными. С каждым днём Оноре и его мать отдалялись друг от друга, как две части когда-то одной крепкой льдины.

И вот через полтора года они решили разъехаться. В своём прощальном письме г-жа Бальзак писала сыну: «Я не стану говорить тебе о горе, какое причиняла мне твоя холодность. Несомненно, ты откажешься поверить в то, что я тоже человек и, к сожалению, у меня есть чувства. Будь уверен: если даже раньше мне и