– Я прочёл только что статью Кюстина, которая чрезвычайно насмешила меня: он говорит, будто я ношу корсет; он ошибается, я корсета не ношу и никогда не носил, но я посмеялся от души над его рассуждением, что императору напрасно носить корсет, так как живот можно уменьшить, но совершенно уничтожить невозможно{452}.

Комментарии, как говорится, излишни.

После того как маркиз де Кюстин очутился в Москве, здравомыслие, казалось, окончательно покинуло его. Сквозь завесу ненависти всё больше и больше просачивается зависть. Москва – город, который совсем недавно был полностью испепелён в результате вторжения сюда наполеоновских войск. Так вот, увидев великолепие вновь отстроенного града, Кюстин уже просто негодует:

«Стены Кремля – это горный кряж… Кремль – это Монблан среди крепостей. Если б великан, именуемый Российской империей, имел сердце, я сказал бы, что Кремль – сердце этого чудовища. Его лабиринт дворцов, музеев, замков, церквей и тюрем наводит ужас. Таинственные шумы исходят из его подземелий; такие жилища не под стать для нам подобных существ… Кремль, бесспорно, есть создание существа сверхчеловеческого, но в то же время и человеконенавистнического. Слава, возникшая из рабства, – такова аллегория, выраженная этим сатанинским памятником зодчества… Иван Грозный – идеал тирана, Кремль – идеал дворца для тирана…»{453}

Такое чувство, что автор этих строк – наполеоновский солдат: грязный, голодный, озлобленный. Но нет, маркиз не воевал и дня. Он просто люто ненавидел «варваров». И, даже видя красоту, находил в этом что-то ужасное.

Дабы окончательно разделаться с городом, который когда-то разделался с «Великой армией» Бонапарта, «турист» стряхивает на свой литературный мольберт фиолетовую кляксу:

«Только крайностями деспотизма можно объяснить царствующую здесь нравственную анархию. Там, где нет законной свободы, всегда есть свобода беззакония… Изо всех европейских городов Москва – самое широкое поле деятельности для великосветского развратника. Русское правительство прекрасно понимает, что при самодержавной власти необходима отдушина для бунта в какой-либо области, и, разумеется, предпочитает бунт в моральной сфере, нежели политические беспорядки. Вот в чем секрет распущенности одних и попустительства других»{454}.

Ну наконец-то: содомит заговорил о разврате. Впрочем, как обычно, в каком-то вымороченном свете: француз возмущается московской нравственностью. И можно догадаться, почему: маркизу, судя по всему, в Москве так и не удалось найти подходящего интимного партнёра. Россия, как оказалось, не самое лучшее место для гомосексуальных оргий. Оставалось вздыхать и… мечтать о Европе.

«Нужно жить в этой пустыне без покоя, – пишет де Кюстин, – в этой тюрьме без отдыха, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу, предоставленную народам в других странах Европы, каков бы ни был принятый там образ правления. Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию! Это путешествие полезно для любого европейца»{455}.

По прочтении книги маркиза де Кюстина император Николай I, бросив её на пол, в сердцах воскликнул:

– Моя вина: зачем я говорил с этим негодяем!{456}

В сентябре 1857 года всеми брошенный старый педераст Астольф де Кюстин тихо угаснет, и о нём быстро забудут. Правда, о самом авторе, но не о его главном детище – книге о России, ставшей на многие десятилетия этаким настольным руководством для всякого рода русофобов. Когда-то Фёдор Тютчев назвал министра иностранных дел князя Горчакова «нарциссом собственной чернильницы». Красивое определение, которое в полной мере подошло бы и к писаке по имени де Кюстин – человеку, который, несомненно, пал жертвой собственной чернильницы.

Вне всякого сомнения, его книгу о России читали и те, кто через десять лет отправит корабельные армады в Крым; и кто будет бомбить Камчатку и прорываться к Кронштадту, дабы таким образом наказать русских «варваров» за их упрямство. Читали пасквиль и другие – например, некий австрийский художник Шикльгрубер (Гитлер) и американский хозяин Белого дома, отдавший преступный приказ для острастки русских испепелить Хиросиму[151].

Имя им легион – тем, кто пытался, пытается и будет пытаться стереть с лица земли сами понятия «Россия» и «русские». Пока, к счастью, это никому не удавалось. И вряд ли когда-нибудь удастся. Об этом, к слову, задолго до Кюстина сказал великий русский поэт А. С. Пушкин в бессмертном стихотворении «Клеветникам России»{457}.

Остаётся лишь согласиться с острословом Жуковским: собака лает (читай: свинтус хрюкает) – караван идёт…

* * *

После столь поучительного марафона в сторону громкого международного скандала вернёмся к нашему очаровательному герою.

Как видим, Оноре де Бальзак появился в Санкт-Петербурге не в самое подходящее время. Окажись он в российской столице, скажем, лет пять назад, и, можно не сомневаться, как бы там его торжественно встретили: с овациями, цветами и, быть может, умопомрачительным салютом. Да что там! Наверняка с великим писателем захотел бы встретиться сам государь император Николай I.

Однако не случилось. Ни помпезной встречи, ни салюта, ни монаршей аудиенции. Французские литераторы Россию сильно обидели (конкретно – один из них), замахнувшись на весь русский народ и честь могущественного монарха. Посещение Российской империи лицемерного пройдохи не могло остаться без ответной реакции: подлый поступок одного настроил против остальных. Отныне писателям-иностранцам здесь не рады, будь то хоть сам Бальзак или кто другой. И в данном случае Оноре оказался, если даже и в том месте, но никак не в то время: романист явился заложником подлой провокации (если хотите – идеологической диверсии) своего нечистоплотного (во всех смыслах) собрата по перу.

В отличие от маркиза де Кюстина, в России Бальзаку нравится. Дамы любезно улыбаются; каждой хочется хотя бы краешком глаза взглянуть на того, кто «лучше всех сумел понять женское сердце». Мужчины почитают за честь познакомиться. Граф Бенкендорф приглашает романиста на военный парад в Царском Селе, где Бальзак в нескольких шагах от венценосной особы любуется грациозной выправкой Николая I.

Позже Бальзак напишет: «Я никогда раньше не видел русского императора, но он мне нравится, так как: 1. Это единственный суверен в полном смысле этого слова, то есть он сам хозяин и правитель, это лучшее воплощение моих политических воззрений, суть которых можно выразить так – сильная власть в руках одного человека; 2. Он правит так, как должно; 3. На самом деле он необычайно любезен с французами, которые приезжают посмотреть на его город. И если бы император прожил еще лет пятьдесят, чего я ему искренне желаю, я бы не прочь был стать русским»{458}.

А вот ещё: «Все, что говорят и пишут о красоте императора, правда: во всей Европе не сыщешь… мужчины, который мог