Не обошлось без курьёза: на этом параде Бальзак получил солнечный удар.

О пасквиле барона-интригана де Кюстина Бальзак был наслышан ещё до приезда в Россию. Поэтому он прекрасно понимал, что в Петербурге к нему будут относиться настороженно. Так и случилось.

Из письма супруги канцлера Нессельроде[152] сыну от 24 июля 1843 года:

«Бальзак, лучше всех описавший чувства женщин, в настоящее время у нас в городе, удивленный, я думаю, что не ищут знакомства с ним. Никто, насколько, по крайней мере, мне известно, не сделал ни малейшей попытки попасть к нему. В Россию его привлекла одна польская дама, сестра графа Ржевуцкого, которая здесь по судебному делу, а несколько лет тому назад она с этим писателем путешествовала. Он бранит Кюстина. Это так и должно быть, но не следует считать его искренним»{460}.

Лучше всех чувствует себя пани Ганская. Находясь рядом с Бальзаком, она буквально купается в лучах славы своего спутника, пытаясь оттянуть на себя максимум всеобщего внимания.

Публицист Болеслав Маркевич, встретившийся летом 1843 года с Бальзаком и Ганской на даче у одной знакомой, вспоминал:

«В изящной, полной цветов и растений гостиной сидело общество за чаем, когда они вошли в комнату: плотная, чтобы не сказать толстая, невысокая женщина лет сорока, с широким лицом и далеко не элегантной походкою и за ней такой же невысокий и плотный, с длинными русыми волосами… мужчина. Я в первую минуту не поверил даже, когда – не помню теперь кто, – сидевший подле меня за столом, шепнул мне на ухо: “Это Бальзак”… Мне сделалось как-то ужасно грустно. Не таким представляло себе мое двадцатилетнее воображение великого писателя… и только внимательно вглядываясь в него, признал я некоторое сходство оригинала с литографированным его портретом, который я в пору моего студенчества выдрал из той же “Revue étrangère” и вставил его под стекло… Хозяйка тотчас же представила вошедших сидевшим подле нее дамам. Начался общий разговор: дамы то и дело обращались к Бальзаку то с тем, то с другим вопросом. Он отвечал немногословными обрывчатыми фразами, а затем и совсем замолк, насупившись, с видом более еще, чем прежде, сонным… У него, может быть, в это время просто голова болела, или ему действительно спать хотелось от утомления целого дня, проведенного, как объясняла г-жа Ганска, в обозрении всех достопримечательностей Петербурга. Спутница его зато не умолкала все время. Говорила она бойко, отчетливо и черезвычайно книжно, с удовольствием, очевидно, слушая сама себя и как бы давая понять остальным слушающим, что она гораздо более, чем привезенная ею знаменитость, заслуживает быть центром общего внимания»{461}.

Увидев Еву впервые за семь лет, Бальзак с удовлетворением отметил, что та за эти годы ничуть не изменилась, оставшись такой же «молодой и красивой», как в их последнюю встречу в Вене. Вена, Вена… Тогда, семь лет назад, он был моложе и счастливее. А сейчас… Да, они опять вместе; но время, увы, промчалось безвозвратно. И Оноре грустит, понимая, что выглядит намного старше своих лет. Годы лишений и испытаний сделали своё дело: Бальзак был далеко не тот, каким его видела Эвелина во время последней их встречи. Впрочем, что уж теперь об этом…

Они много гуляют – по Невскому, в парках и вдоль неспокойной Невы. Прогулки – это сама необходимость. Гуляя, можно много рассказать друг другу и узнать уйму новостей. О чём их разговоры? Обо всём. Каждый торопится поведать другому всё, что давно накопилось в душе, но нельзя было мельком изложить на бумаге. Их разговоры – это тайна двоих. Тайна двух влюблённых счастливых людей. И рассуждать об этом, пытаясь разгадать эту тайну, значит, попусту потратить время.

Хотя одна тема изначально известна – это, конечно, литература: они много разговаривали о бальзаковских романах. Эвелина призналась, что из последних ей понравилась «Дочь Евы». Этот роман – про какой-то особенный мир, восхищалась она.

Вечерами они часто играют в шахматы. Странные это были сеансы игры: Эвелине порой казалось, что Оноре, задумавшись, улетал куда-то, абсолютно забыв про фигуры. А он, и правда, забывал, потому что с глубокой нежностью вглядывался в лицо сидящей напротив него любимой женщины. Ева… Что с ним? Кажется, он сходит с ума…

* * *

Инсульт[153], перенесённый Бальзаком несколько лет назад, не прошёл бесследно. Тяжёлые переживания перед отъездом из Парижа, сама поездка, волнения при встрече с Эвелиной и яркие впечатления от общения с многочисленными незнакомыми людьми в чужой стране – всё это не могло не сказаться на состоянии его здоровья. И потеря сознания на плацу в Царском Селе – не что иное, как следствие перенесённого несколько лет назад удара, беспорядочной жизни, треволнений и бессонных ночей.

Было ещё одно обстоятельство, не дававшее душевного покоя: бюрократические препоны, не позволявшие Бальзаку заключить законный брак с подданной Российской империи, коей являлась Ганская. И с каждым днём это желание превращалось в какую-то несбыточную мечту. Как оказалось, за это ещё следовало побороться! А ведь Оноре так надеялся своим приездом облегчить данную задачу. Наступила осень, а воз оставался и ныне там.

Два с половиной месяца в Петербурге, рядом с Эвелиной, пролетели как сладкий сон. Вырвав, наконец, у возлюбленной согласие на брак, счастливый и окрылённый, он возвращается в Париж…

В начале октября 1843 года Эвелина Ганская провожала Оноре в обратный путь.

«…Он был еще измучен работой и болью, – пишет Г. Робб. – Эвелина дала ему копченый язык и платок – повязывать на шею, – и он, усталый и подавленный, отправился в путь по ливонским равнинам»{462}.

Обратно Бальзак едет сухопутным путём – через Прибалтику, Восточную Пруссию и Германские земли[154]. Дорога тяжёлая; чем дольше трясётся коляска, тем чаще Оноре вспоминает Париж, который сейчас представляется ему некой обетованной землёй. Предел всех мечтаний – побыстрее оказаться дома. А потому путешественника всё до крайности раздражает.

Состояние нашего героя довольно точно отразил в путевом дневнике молодой русский скульптор Николай Рамазанов – попутчик Бальзака, ехавший (в паре с другим молодым скульптором) в одной карете с романистом. Как вспоминал Рамазанов, «Бальзак не переставал сердиться то на скверный хлеб, то на тухлую говядину, то на пересоленное масло. Забавно было видеть, как он сердился во сне на неудобство своего изголовья – его всё бесило: “Ah, Dieu, comme je perd mes cheveux”…[155]»{463}

В сравнении с Парижем в глазах Бальзака всё выглядело каким-то мрачным, некрасивым и малопривлекательным. Даже