Насчёт последнего всё было очень серьёзно. Поляки сильно раздражали. Кровавое польское восстание 1830–1831 годов было попыткой польской шляхты создать государство, независимое от Российской империи. Ценой огромных жертв войскам графа И. Ф. Паскевича удалось в августе 1831 года штурмом взять Варшаву и одержать победу. В наказание Николай I отменил либеральную и демократическую Польскую Конституцию 1815 года, сделав неблагодарную Польшу одной из губерний Российской империи.

Когда же выяснилось, что маркиз де Кюстин вознамерился ходатайствовать за очередного смутьяна, который к тому же являлся гомосексуалистом, тут уж нервы монарха не выдержали:

– Этого маркиза я не желаю больше видеть, – сказал царь Бенкендорфу.

– Слушаюсь, Ваше Величество. Но он хотел бы ещё немного попутешествовать по России – Москва, Ярославль… – напомнил флигель-адъютант.

– Ну, это пусть. Велика Россия, когда ещё придётся, – усмехнулся император. – Да, и впредь с теми иностранцами, которые «нечистых вкусов», приказываю быть внимательнее. Мы не Франция, где правит этот «король баррикад» Луи-Филипп. Нам и своих декабристов хватает…

Царь имел в виду следующее. За несколько лет до этого, 10 августа 1832 года, было принято «Уложение о наказаниях», составленное по немецкому (Вюртембергскому) образцу. Параграф 995 одного из его пунктов предусматривал наказание за мужеложство в виде лишения всех прав, состояния и ссылки в Сибирь до пяти лет. Таким образом, маркиз де Кюстин являлся нерукопожатным лицом, которого тем не менее представили государю. И это, вне всякого сомнения, понимал Бенкендорф, явилось ошибкой службы протокола.

Следует добавить, что между Николаем I и Карлом Х существовала личная дружба, оба монарха по духу являлись единомышленниками, способными в случае необходимости оказать серьёзную поддержку друг другу в борьбе с внутренними врагами. Да и внешняя политика обеих стран отвечала двусторонним интересам. Иного мнения царь Николай придерживался относительно либерального «короля-гражданина» Луи-Филиппа, которого русский император считал интриганом и «узурпатором» французского престола, называя в частной переписке и беседах не иначе, как «исчадием революции». Ничего удивительного, что Луи-Филипп отвечал русскому самодержцу взаимной неприязнью, проявлявшейся прежде всего во враждебном направлении французской внешней политики.

Книга де Кюстина «Россия в 1839 году» (в двух томах) увидела свет в Париже в 1843 году. Несмотря на высокую по тем временам цену (30 франков!), весь тираж сразу же был распродан. В том же году её переводы вышли в Германии и Англии.

Написав «собрание пасквилей и клевет»{442}, заключил Бутурлин, маркиз отомстил.

Пасквиль о нравах высшего русского общества вызвал в России ожидаемую отрицательную реакцию. Книга де Кюстина была немедленно запрещена в Российской империи[149].

Пётр Вяземский в письме к Тургеневу жестоко того пожурил: «Хорош ваш Кюстин… Эта история похожа на историю Геккерна с Дантесом»[150]{443}.

Не остался в стороне и Василий Андреевич Жуковский, воспитатель цесаревича Александра. Ознакомившись с пасквилем маркиза, он в сердцах скажет:

– Да этот Кюстин – он просто собака!{444}

* * *

Что же такое начеркал французский путешественник, вызвав нешуточный скандал как в России, так и за рубежом?

Начеркал. И вся его «филькина грамота» оказалась намалёвана исключительно в коричнево-чёрных тонах русофобии. Давайте туда заглянем и мы: кто знает, а вдруг царские угодники всего лишь сгустили краски, увидев вместо радужно-светлых только мрачные?

Вчитаемся…

Первая же встреча с русскими вызывает в маркизе чувство какого-то рефлекторного неприятия, граничащее с ненавистью:

«Мое путешествие по России началось, как будто, уже в Эмсе. Здесь я встретил наследника, великого князя Александра Николаевича, прибывшего в сопровождении многочисленного двора в 10 или 12 каретах. Первое, что бросилось мне в глаза при взгляде на русских царедворцев во время исполнения ими своих обязанностей, было какое-то исключительное подобострастие и покорность. Они казались своего рода рабами, только из высшего сословия. Но едва лишь наследник удалялся, как они принимали независимый вид и делались надменными, что создавало резкий и малопривлекательный контраст с их обращением за минуту прежде. Впечатление было таково, что в свите царского наследника господствует дух лакейства, от которого знатные вельможи столь же мало свободны, как и их собственные слуги. Это не походило на обыкновенный дворцовый этикет, существующий при других дворах, где официальное чинопочитание, большее значение должности, нежели лица, ее занимающего, и роль, которую всем приходится играть, порождают скуку и вызывают подчас насмешливую улыбку. Нет, здесь было худшее: рабское мышление, не лишенное в то же время барской заносчивости. Эта смесь самоуничижения и надменности показалась мне слишком малопривлекательной и не говорящей в пользу страны, которую я собрался посетить»{445}.

Но если бы только люди! Кюстин изначально ненавидит всё, что связано с Россией:

«…“Николай I” приближался к Кронштадту… Пустынные берега его в полной мере гармонируют с самим морем, пустым и холодным. Унылая природа, скупое, не греющее солнце, серая окраска воды – все это нагоняет тоску и уныние на путешественника. Еще не коснувшись этого малопривлекательного берега, хочется уже от него удалиться. Невольно приходят на память слова одного из фаворитов Екатерины II, сказанные им по поводу ее жалоб на дурное влияние климата на ее здоровье: “Не вина милостивого господа, государыня, если люди из слепого упорства строят столицу великой империи на земле, предназначенной природой служить логовищем для волков и медведей”…»{446}.

Оказавшись в русской столице, француз немеет от могущественной красоты и изящности её памятников, площадей и величественных православных храмов. Но именно это ещё больше разжигает его нескрываемую неприязнь: обозлённый на всех и вся, католик пытается доказать себе, что русские не могли сами по себе что-либо придумать – они всё позаимствовали у европейцев! А на лица русских людей француз не может смотреть без видимого раздражения. Степень русофобии буквально зашкаливает:

«Когда же входишь в самый город, то, прежде всего, бросаются в глаза гранитные сфинксы, производящие внушительное впечатление. Эти копии античной скульптуры как произведения искусства сами по себе не имеют большой цены, но общий вид города, дворцов отсюда положительно величествен. И все же подражание классической архитектуре, отчетливо заметное в новых зданиях, просто шокирует, когда вспомнишь, под какое небо так неблагоразумно перенесены эти слепки античного творчества… Конечно, не русские изобрели этот грузный своеобразный стиль, который называется византийским. Последователи греческой церкви, они по своему характеру, своим верованиям, воспитанию, историческому прошлому невольно чуждаются римско-католической культуры, но, во всяком случае, они должны были бы искать образцы для своих сооружений не в Афинах, а в Константинополе.

При взгляде с Невы набережные Петербурга очень величественны и