Шрифт:
Закладка:
Ну а Ганская, подливая масла в огонь, всё о своём: почему, Оноре, так редко пишешь?!
Утомлённый придирками Эвелины, в апреле 1842 года Бальзак пытается оправдаться: «Чтобы написать, как я всегда это делал, произведение высокого класса за неделю, за десять дней или за две недели, надо вставать в 2 часа ночи и работать по 16 часов кряду. В промежутках обдумываешь построение интриги, последовательность сцен. Чтобы писать той, которую любишь больше всего на свете, надо сбросить с себя груз литературных мыслей и драматургических комбинаций. Всегда ли это возможно? Добавьте сюда беготню по делам, встречи… Двадцати четырёх часов, из которых семь приходится на сон, постоянно не хватает. Бо́льшую часть времени я не слежу за собой: у меня нет времени ни на то, чтобы принять ванну, ни на одевание, ни на бритьё. А многие упорно видят во мне какого-то денди, который одевается дольше, чем я пишу… Я больше не могу в одиночку вести эту борьбу после пятнадцати лет напряжённой работы. Творить, непрерывно творить. Сам Бог творил только шесть дней!»{436}
Незадолго до своего отъезда в Россию, в июне 1843 года, Бальзака в Пасси уже не найти – все дни он проводит в типографии в Ланьи (окраина Парижа), где прямо на месте редактирует, а заодно и дописывает свои неоконченные романы. Работая буквально сутками, Оноре берёт с пресса свеженапечатанные листы и тут же вносит правки. Пока страницы текста набирались заново, Бальзак, дабы не терять драгоценного времени, продолжает… дописывать очередной роман. И в таком режиме – целый месяц. Двадцать рабочих, помогавших автору, сбились с ног.
Однако нещадные труды не пропали даром. За месяц утомительной работы Бальзак закончил третью часть «Утраченных иллюзий» и первую часть «Блеска и нищеты куртизанок».
И это лишь то, что касалось писательского труда. Но ещё оставались те самые «дела насущные», в частности – отношения с кредиторами. Из последних самым неуступчивым оставался Фуллон, заявлявший, что умрёт, но выбьет из должника причитавшееся. Пьеса «Вотрен», как мы помним, провалилась, была запрещена и не оправдала надежд. А ведь именно под будущие доходы от её постановок этот самый Фуллон ссудил Бальзака пятью тысячами франков. Но пьеса провалилась; залог на авторские права не оправдал себя. И вот уже многие месяцы рассерженный Пьер-Анри Фуллон требовал свои кровные пять тысяч и две с половиной тысячи в качестве процентов. Грабёж средь бела дня, но что поделать, таковы были условия контракта.
И вот с Фуллоном полный расчёт. Basta, осталось вздохнуть полной грудью…
Далее – драматург Жеме: ему Бальзак доверил свою новую пьесу «Полина Жиро» (её уже готов ставить театр «Гетэ»). Жеме обещал тщательно «причесать» пьеску, правда, оценил свои труды отнюдь не дёшево. Препираться с врединой не было ни времени, ни сил, поэтому пришлось согласиться.
Что ещё? Ну да, три обручальных кольца, заказанных у ювелира… Билеты на корабль… Гозлан уверял, что знаком с капитаном судна, поэтому клялся, что Оноре поедет первым классом…
В Россию Бальзак планировал отправиться на пассажирском «Девоншире», следовавшем из Дюнкерка в Кронштадт.
* * *
В русском посольстве в Париже Бальзака принял секретарь Балабин. После встречи с известным романистом он сделает запись:
«…Передо мной предстал низенький, толстый, жирный человек, по лицу пекарь, грацией сапожник, шириной в плечах бочар, манерами приказчик, одет, как трактирщик. Не угодно ли! У него ни гроша, и поэтому он едет в Россию; он едет в Россию, значит, у него ни гроша…»{437}
Итак, во второй половине июля 1843 года Бальзак в Санкт-Петербурге.
«Я приехал 17 июля, – запишет он в дневнике. – И около полудня уже имел счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Еву в доме Кутайсова на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания в Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода, как тогда. Семь лет разлуки она провела в своей пустыне, среди хлебов, а я – в обширной парижской пустыне, среди чужих людей. Она приняла меня как старого друга, и я вижу, какими были несчастными, холодными, унылыми все те часы, которые я провел вдали от нее. С 1833 по 1843 год протекло десять лет, в течение которых мои чувства к ней вопреки общему закону возросли от всех горестей разлуки и перенесенных разочарований. Нельзя изменить ни свое прошлое, ни свои привязанности»{438}.
В русской столице писатель разместился не в доме Кутайсова на Большой Миллионной (правила приличия никто не отменял), а по соседству, в доме некоего Титрова, где, как вспоминал сам, его едва не заели местные злые клопы. Но всё это гостя ничуть не смущает – свершилось главное: он рядом с Евой!
Напрасно – ох, напрасно! – зловредный француз де Кюстин называл Санкт-Петербург хмурым и негостеприимным. Город на Неве на самом деле выглядел так, как его описывали сами русские, называя Северной Пальмирой: красивым, современным и даже импозантным. Блистал под солнцем шпиль Петропавловского собора; строился величественный Исаакий. Под стать столице оказались и его жители – гостеприимные и приветливые. Правда, не особо улыбчивые. Но это, как быстро понял гость, было некой национальной особенностью русских – не выказывать свои чувства улыбкой в пол-лица без необходимости. Суровый климат, несомненно, наложил отпечаток на этих людей, сделав их сдержанными и молчаливыми. Зато взгляд любого русского мог сказать больше, чем дурацкая улыбка: прямой, серьёзный, а порой и насмешливый. С такими, сделал вывод Оноре, особо не побалуешь.
Русские, что бы о них ни говорили, оказались людьми радушными, но серьёзными. Но уж если придёшься им по душе – и расцелуют, и сытно накормят; а понадобится – и в баню сводят, и в воздух подкинут! Нет, его ещё не подкидывали, зато в Михайловском театре, куда Бальзак явился вместе с Ганской, ему устроили настоящую овацию! Да, эти русские умели быть по-настоящему благодарными. Во всех газетах – только о нём. А его романы здесь чаще всего читают на французском, то есть без перевода.
Как понял Оноре, его книги в России пользуются большим спросом, отсюда и столь уважительное отношение к их автору.
