Шрифт:
Закладка:
Доведённая до отчаяния, Ганская решается на крайние меры: она подумывает отстаивать свои законные права в Санкт-Петербурге; если понадобится, пишет она, буду добиваться аудиенции у самого Государя императора!
* * *
«…Поляки на Украине испытывали на себе тяжелый гнет – и как мятежные подданные царя, и как католики», – пишет Андре Моруа{421}. При всём уважении к именитому автору, осмелюсь его поправить: поляки на Украине никогда не испытывали на себе тяжёлого гнета – ни как мятежные подданные царя, и уж тем более ни как католики.
Извечные возмутители спокойствия в Европе, несколько столетий эти неуживчивые восточные славяне занимались лишь одним: напоминанием миру о себе. Со времён ликвидации Речи Посполитой[141] поляки испытывали тоску по утерянной независимости. Во времена русской Смуты им вдруг показалось, что идея владычествовать «от можа до можа» (от моря до моря) вполне осуществима, и они даже были близки к этому. Однако, начиная с 1612 года, когда войска Минина и Пожарского отправили зарвавшихся панов туда, куда Макар телят не гонял, стало понятно: их сон-мечта может осуществиться лишь… при отсутствии России.
Желать – не мочь. Через двести лет, в 1812-м, всё повторилось: русский фельдмаршал Кутузов и его армия не оставили панам ни шанса пробежаться «от можа до можа». Хотя те очень надеялись. Наполеон Бонапарт, начиная Московскую кампанию, перешёл Неман с войском в 620 тысяч личного состава. Половину из них составляли непосредственно французы; Варшавское герцогство отправило в Россию почти сто тысяч своих солдат и офицеров. Как указывали польские историки, три четверти от этого количества (около 72 тысяч) назад не вернулось; причём более 11 тысяч оказались в русском плену. 26 января 1813 года городские власти Варшавы распахнули перед победителями ворота, и генералу Милорадовичу шляхтичи вручили хлеб, соль и золотые ключи от города.
Но на этом упрямцы не успокоились. Во время Польского восстания (1830–1831) русские войска генерала Дибича, участвовавшие в его подавлении, потеряли только убитыми десятки тысяч человек. Царь Николай I был в гневе. После подавления мятежников, в феврале 1832 года, был издан так называемый «Органический статут», согласно которому Царство Польское объявлялось неотъемлемой частью России, упразднялись сейм и польское войско; воеводства были заменены на губернии. Польша была превращена в обыкновенную русскую провинцию.
С тех пор спесивой польской шляхте ничего не оставалось, как всего лишь пыжиться, пытаясь перепрыгнуть через собственный пупок. Отсюда «извечный гнёт», тоска и ненависть. На деле же – желание насолить Российской империи.
Что касается католичества. Уважаемый мэтр Андре Моруа долгое время жил в Соединённых Штатах, преподавая в Канзасе в местном университете. Поэтому побывать ему в России (в те годы – в Советском Союзе), к сожалению, не удалось. А жаль. Иначе он бы собственными глазами увидел десятки католических костёлов – например, в Томске, построенном в 1833 году сосланными туда мятежниками для церковных служб. И русские цари никогда не препятствовали этому, не говоря уж о том, чтобы вмешиваться в религиозные дела на территории самой Польши. Вот такой «тяжёлый гнёт». А настоящий гнёт – это когда из англиканской Британии всех католиков за шиворот – и за океан, в колонии! Или мятежных сипаев, привязаных к жерлам пушек, расстреливать сотнями…
Теперь о Ганской. Киевская судебная палата усомнилась в действительности завещания пана Ганского (возможно, то были козни мужниного кузена), по причине чего вдова подала апелляцию в Сенат. Игра была опасной: в случае серьёзного конфликта, связанного с наследством, киевский генерал-губернатор Иван Иванович Фундуклей мог просто-напросто наложить арест на всё имущество Ганской. Именно поэтому Эвелину активно поддерживает брат, генерал Адам Ржевуский, близкий ко Двору (ещё один «угнетаемый царём» поляк), к которому она и решила поехать.
Бальзак одобряет действия Евы: «Поезжайте в Санкт-Петербург, направьте весь свой ум и все усилия на то, чтобы выиграть процесс. Употребите все средства, постарайтесь увидеться с императором, воспользуйтесь, если это возможно, влиянием вашего брата и вашей невестки. Все, что вы мне написали по этому поводу, весьма разумно… Я стану русским, если вы не возражаете против этого, и приеду просить у царя необходимое разрешение на наш брак. Это не так уж глупо»{422}.
И вот Ганская уже в столице Российской империи, где, к немалому удивлению, о ней уже неплохо осведомлены. (Эвелина ещё не догадывается, как популярны в России французские романы Бальзака.) А некий господин Балк (аристократ голубых кровей, любезный и образованный старик, в прошлом – любовник мадам де Сталь и госпожи Рекамье) тут же берёт её под свою опеку. По Петербургу поползли противоречивые слухи.
Кое-что доходит до ушей Бальзака, который вне себя от гнева! Его сжирают муки ревности, но повлиять на события он не в силах. Все последние годы Оноре и Ева лишь переписывались, не видя друг друга; перо и чернила затмили светлый образ возлюбленной. В 1839 году Бальзак отправил Эвелине всего четыре письма, на следующий год – шесть, в 1841-м – пять. Он сильно занят работой. Кроме того, переписка с Россией не самое дешёвое занятие: почтовая марка за «тяжёлое письмо» обходится в десять франков! Да и сама Ганская не спешит с ответами. За весь 1841 год она не написала Бальзаку ни одного письма (это и есть пылкая любовь?).
Как бы то ни было, Бальзак продолжает слать Ганской страстные послания, наполненные признаниями в любви. Но ему этого крайне недостаточно. Оноре недоволен молчанием Евы.
«Итак! Вы перестали мне писать, потому что мои письма нечасты. Знайте же: причина в том, что у меня не всегда есть деньги на марку, но я не хотел, чтобы вы об этом знали. Да, в таком я нахожусь отчаянном положении… Бывали дни, когда я гордо жевал булочку на Бульварах. Кроме того, мне приходится переносить ужасные страдания: гордость, достоинство, надежды на будущее – все подвергается нападкам… Подумать только, после почти восьми лет вы по-прежнему не знаете меня! Боже мой, прости ее, ибо не ведает, что творит!»{423}
Время! Оно излечивает раны. Но оно же способно сделать потерю
