Он вернётся в Париж лишь в 1840-м, после продолжительного турне по Европе. Об отеле не могло быть и речи. Маэстро поселится в небольшой квартире на рю Пигаль, 21, с больной матерью и тремя детьми. Ему всего двадцать девять, а кажется – прожита целая жизнь.

Во время очередного европейского турне (с заездом в Россию) Лист остановится в немецком Веймаре, где даст концерт. Эта остановка многое изменит в его жизни. Там Лист познакомится с великой герцогиней Веймарской Марией Павловной (родной внучкой Екатерины Великой), стараниями которой будет назначен руководителем Веймарского оркестра. Короткая остановка в Веймаре затянется на всю жизнь…

Вообще-то, Лист никогда не был совсем один. Однажды для композитора начнётся некая «бальзаковская рапсодия». В феврале 1848 года, будучи на гастролях в Киеве, Ференц познакомится с одной очаровательной княгиней. Женщины в России задолго до их европейских соперниц разгадали секрет того, как обратить на себя внимание знаменитого иностранца: его нужно было удивить. На эту удочку в своё время попался Бальзак; на неё же – и Лист.

Как-то измученному от киевских концертов Ференцу стало известно, что некая дама заплатила за билет на его выступление баснословную сумму – сто рублей! (Самый дорогой стоил не более рубля.) Когда об этом рассказали композитору, тот удивился и решил познакомиться с неизвестной. Ею оказалась Каролина Сайн-Витгенштейн. Её мать происходила из знатного польского рода Потоцких (родственницей которых, как мы помним, была и Ганская). Около двадцати восьми лет (Листу тридцать шесть). Муж – князь Сайн-Витгенштейн, сын знаменитого русского фельдмаршала. Сказочно богата. Как говорится, полный «букет» достоинств.

Через день Лист уже в княжеском имении Воронинцы, недалеко от Киева, где знакомится с княгиней ближе. Выяснилось, что её, будучи несовершеннолетней, выдали за князя, которого она никогда не любила. А ещё Каролина представила… очаровательную Манечку, единственную дочь. Когда непоседливая девочка вскарабкалась композитору на колени, она тут же прильнула к уху мужчины и на чистейшем французском прошептала:

– Оставайся у нас совсем… Я тебя очень люблю. И мамочка, знаю, тоже…

Устами ребёнка глаголет истина. Похоже, они все были в него влюблены. А Лист? Он пока приходил в себя…

В Воронинцах композитору был подарен богатый письменный прибор старинного серебра с тремя отлитыми фигурами – Аполлона, Орфея и Прометея. Эти фигурки говорили сами за себя.

Уехав, Лист оставил на столике княгини письмо:

«…Я так же схожу с ума, как Ромео, если, конечно, это можно назвать сумасшествием… Петь для вас, любить вас и доставлять вам удовольствие; я попытаюсь сделать вашу жизнь красивой и новой. Я верю в любовь – к вам, с вами, благодаря вам… Давайте же любить друг друга, моя единственная и славная Любовь»{432}.

Это было признанием в любви. Но сколько их, страстных признаний, он раздал в своей жизни! Тем не менее Каролина Сайн-Витгенштейн, ставшая на долгие годы музой композитора, отныне постоянно в Европе, рядом с ним. Однако соединить свои сердца браком они не в состоянии: княгиня остаётся русской подданной. (Вспомним Бальзака и Ганскую.)

Весной 1855 года умирает Николай I – монарх, до последнего защищавший от нападок княгиню. Новый император, Александр II, вскоре лишает «невозвращенку» всех прав и русского подданства. Бо́льшая часть имущества отойдёт дочери; кое-что достанется и князю, «законному супругу».

Не кажется ли вам всё это знакомым до слёз?

* * *

Но вернёмся в Париж.

Письмо, адресованное Ганской, Бальзак передаст композитору во время разговора с ним на дружеском ужине у барона Ротшильда (романист, как мы помним, был дружен с банкиром). Однако, тонкий знаток человеческих сердец, Оноре явно недооценил музыканта. Ганская вела дневник. Позже Бальзак откроет этот дневник и… ужаснётся! Выяснилось, что наглый музыкантишка очаровал-таки его возлюбленную. И не только очаровал. Вдова так увлеклась этим венгром, что едва не стала его любовницей!

Не произошло этого лишь по счастливой случайности. Лист из столицы выехал в Москву, где у него случилась очередная интрижка с какой-то русской пассией. Когда же вернулся в Петербург, о его московских похождениях уже знал всяк и каждый.

Поняв свою оплошность, встревоженный Бальзак напоминает Ганской, что Лист очень ветрен, избалован и по-мужски жесток; и в одном из писем добавляет: «глуп, как актер, и злобен, как прокурор, – все, что у него есть, находится в его пальцах»{433}.

Тем не менее музыкальный виртуоз не прекращает свои не менее виртуозные попытки по соблазнению обворожительной польки. (У Ференца имелись серьёзные преимущества: Ганская была вдовой, что обеспечивало Листу возможность избежать огласки и очередного скандала.) Эвелине едва удалось сдержать прыткого воздыхателя, доверясь лишь единственному другу – молчаливому дневнику. (Хотя «молчаливым» назвать его было бы неправильно: можно представить, что этот «молчун» порассказывал ревнивому Бальзаку!)

«Лист среднего роста, – читал в дневнике Евы Бальзак. – У него прямой нос красивого рисунка, но лучше всего у него рот – в нежных его очертаниях есть что-то удивительно милое, я бы сказала даже – ангельское. Он натура необыкновенная, и мне интересно изучать его. В нем много возвышенного, но есть у него и черты, достойные сожаления, ведь человеческая душа – отражение природы во всем ее величии, но увы, и в ужасах ее. Ему доступны возвышенные порывы, но тут же его подстерегают пропасти, черные бездны… и впереди у него еще не одно крушение, в которое он вовлечет и других… В общении с Листом есть весьма опасная сторона. Он украшает то, что достойно осуждения, и, когда он ведет речи по сути своей ужасающие, безнравственные, люди невольно улыбаются и думают, что такой гениальный художник имеет право совершать безрассудства… и его извиняют, ему даже рукоплещут, любят его…»{434} И так далее.

Много позже, уже вернувшись из России в Париж, Бальзак напишет Ганской:

«…Я был как оглохший Бетховен, как ослепший Рафаэль, как Наполеон без солдат при Березине; я оказался отторженным от своей среды, от своей жизни, от сладостных привычек сердца и ума. Ни в Вене, ни в Женеве, ни в Невшателе не было этого постоянного излияния чувств, этого долгого обожания, часов задушевной беседы…»{435}

Бетховен… Рафаэль… Наполеон…

Бедный Йорик.

* * *

Ему опять позарез нужны деньги. Инфляция (да, в те годы тоже была инфляция!) съедала последние сбережения. Те же духи. Прошло то время, когда на рю Грамон можно было за десять су купить целую склянку; нынче не сунуться ни к Диссею, ни к Пиве: меньше двадцати франков не сыщешь…

Впереди Санкт-Петербург. А Париж – словно вязкая трясина.