После отъезда Анны Шарлотты домовладелец в Пасси удумал сдать освободившиеся комнаты новым жильцам – крикливым прачкам, которых оказалось то ли пять, то ли шесть. Ладно бы только это: прачки притащили кучу визжащих детишек, которые бегали, кричали, переворачивали всё вверх дном. Бедный больной Оноре: именно в такой обстановке теперь ему приходилось работать.

Однако для Бальзака критическая ситуация – что ил для карася, родная стихия. Несколько лет назад он сильно удивил рабочих типографии, когда за несколько часов прямо там, в типографии, написал целую главу «Серафиты»!

Теперь то же самое Оноре решает повторить со своими «Крестьянами». «Когда рабочие увидели, – вспоминал Бальзак, – что я пишу 6000 строк за десять дней, они пришли в ужас. Наборщики на самом деле читали книгу, чего прежде не случалось, и среди них слышался восхищенный шепот, что тем более приятно, поскольку в романе были нападки на демократию и на народ»{470}.

Доктор Наккар охал и ахал:

– Пиявки, конечно, помогут, но я не всесилен. Необходимы постельный режим и диета…

Постельный режим. Смешно. Уж лучше сразу помереть…

* * *

Ну а теперь о главном – о любви. О непростых любовных взаимоотношениях между Оноре де Бальзаком и Эвелиной Ганской. Попробуем взглянуть на это сквозь призму объективности.

Любовь Ганской к Бальзаку никогда не носила страстный, всепоглощающий характер. Для того, чтобы кого-то любить, эта женщина была слишком эгоистичной. Для любви же (и с этим трудно не согласиться с Цвейгом) в ней не хватало главного – жертвенности. Эвелина не знала этого слова, следовательно, не понимала. Влюблённая только в себя г-жа Ганская интимную связь с Бальзаком рассматривала исключительно как отношения со знаменитостью.

С. Цвейг: «Исполненная дворянской спеси, властная, самовлюбленная, капризная и нетерпеливая, уверенная в своем общественном превосходстве, Ганская требует любви как непременной дани, которую она вправе милостиво принять или отвергнуть. Ее жертва – и это можно проследить по ее письмам – ограничена бесчисленными условностями. Она с первой же минуты взирает на Бальзака сверху вниз. Она снисходит к нему, и Бальзак всегда занимает подчиненное положение, в которое она его поставила»{471}.

Вообще, г-жа Ганская ведёт с Оноре изначально нечестную игру: она действует исключительно в своих интересах. Ну а Бальзак… Впрочем, Еве всё равно, что там Бальзак; она даже не задумывается, как он, что с ним и как быть дальше… Для неё намного важнее было выглядеть крайне порядочной (коей, признаем, она никогда не являлась) в глазах соотечественников. С какого-то времени мысли Эвелины заняты одним: как бы этого навязчивого француза отшить, сделав это наиболее тактично. Другого выхода, понимает Ганская, просто не существует, ведь на кону мужнино наследство. Родственники умершего супруга готовы лечь костьми в стремлении не допустить, чтобы всё досталось неведомо кому, тем более – иностранцу.

Но отшить безвозвратно Эвелине не позволяют природная жадность (ведь Оноре уже давно её – и только её!) и интеллектуальная ограниченность. Глубокая провинциалка Ганская для Бальзака явно не пара. Другое дело, что у каждого разная степень оценки себя в их отношениях: у Ганской она слишком завышена, у Бальзака – изначально занижена, причём искусственно, дабы потрафить любимой женщине.

Полька в растерянности, она не знает, как со всем этим справиться. Это как бриллиант в руках подростка: то ли оставить, то ли выбросить? Именно поэтому пытается отшить очень-таки неумело – так, как обычно проделывают бесчувственные и эгоистичные особы, предварительно сделав всё, чтобы удержать на привязи. Испытанный способ холодной, бесчувственной красотки, которая, разорвав отношения с возлюблённым, окончательно с ним не порывает. Иезуит в женском обличье оставляет некую лазейку, благодаря которой можно в любой момент повернуть назад. Подобная лазейка – мучительный капкан для жертвы. Ганская по-садистски держит Оноре на коротком поводке. А он… даже рад происходящему. Этакий садомазохизм по-бальзаковски.

П. Сиприо: «Дружба с Бальзаком ей льстила, хотя она едва ли задумывалась о возможном браке с ним. Во всяком случае, пока она не собиралась даже обсуждать этот вопрос. При малейшем намеке Бальзака она внутренне напрягалась. Да и как он это себе представляет? Неужто она бросит родные украинские просторы, чтобы помчаться в Париж за человеком, который без конца говорит об особняке и роскошной мебели, о славе и состоянии, но всегда в сослагательном наклонении?! Ведь у него даже нет постоянного адреса, зато есть долги…»{472}

Осмелюсь высказать совсем уж кощунственную мысль: связь Оноре с Ганской – отношения с недостойной его женщиной. Бальзак добровольно выбрал стезю галерного раба на прохудившейся галере. И видел в этом своё будущее счастье. Заблудшая овца, забредшая в терновник.

«Мы не можем избавиться от чувства, – сожалеет С. Цвейг, – что женщина, понимающая величие Бальзака, не потерпела бы его подчиненного положения. Оно было бы ей неприятно, оно казалось бы ей неуместным. Она подняла бы его с колен. Она сама подчинилась бы ему, его желаниям и воле. Она потребовала бы, чтобы он стоял вровень с ней. Но, и в этом нет никакого сомнения, г-жа Ганская не была способна к такой любви»{473}.

Бедный, бедный Йорик. Откуда ему было знать, что г-жа Ганская… любила только себя.

Всякая вещь имеет своё начало и конец; так и дело человека: нет ни одного дела, которое бы не имело своего начала и конца. Конфуций потому бессмертен, что его мысли гениальны.

Поездка Бальзака в Россию – очередная несбывшаяся иллюзия. Надежда устроить жизнь под одной крышей с Евой, о которой Оноре всегда мечтал, не оправдалась. Они по-прежнему общались лишь благодаря переписке. И продолжали… находиться в разлуке.

Последнее путешествие ничего, кроме убытков, не принесло, всё оказалось напрасно. Но и возвращение в Париж не обрадовало. Дома его поджидала очередная неприятность: пьеса «Полина Жиро», которую поставил театр «Гетэ», с треском провалилась. А это потеря больших денег; тех самых, что должны были покрыть непомерные расходы на поездку. И вот – пшик. Оноре опять на мели. В придачу ко всему рухнули акции Северной железной дороги, на которые он так уповал. Всё на ветер. «Жарди»… Лучше не вспоминать. Тю-тю звание академика… Тоже – забыть! Кредиторы… Какой-то бесконечный бег по кругу.

* * *

Да, кстати, а что там с этими разнесчастными акциями железных дорог? С ними, действительно, всё не так просто. А всё потому, что Бальзак, как всегда, оказался не в то время и не в том месте.

Сороковые годы XIX века – настоящий бум европейского железнодорожного строительства.