— Много?

— Зубов? Простите, я не понял.

— Много золотых монет?

— Три штуки.

Штундель попросил подробно изложить все это на бумаге и терпеливо ждал, пока инженер скрипел пером, писал и зачеркивал, стараясь быть точным.

— Спасибо, — пожал ему руку Штундель, провожая до двери. — Надеюсь, что ни с кем, кроме меня, вы не делились своим открытием? Да? Прошу вас молчать и впредь. Может быть, это пустяк. А может оказаться и очень ценным... Значит, вы утверждаете, что Пикуличев получил монеты от Зимина? Я думаю, что ваши материалы я передам органам госбезопасности.

На другой день Штундель сообщил Агапову о бытовом разложении инженера Колосова, о его картежничестве и о том, что Широкова, как секретарь партийной организации, не только не борется с «колосовщиной», но, напротив, поощряет ее. Про себя же подумал, что Пикуличева надо использовать шире и смелее, раз у него все равно уже «коготок завяз», и что вообще у тех, кто халатно относится к делу, кто плохо разбирается, где свое, где чужое, кто пьянствует или распутничает, — у тех уже сделано «полшажка в нашу сторону».

Наконец произошла встреча Штунделя и с Раскосовым. Ему понадобились какие-то совершенно точные данные о топографической съемке местности, и он потащил Зимина и его помощников с собой на сопку. Там, услав рабочих с инструментами на порядочное расстояние и задав топографу несколько ненужных вопросов, он внезапно, глядя на Раскосова в упор, сказал:

— Спирт вспыхивает, если...

Раскосов от удивления чуть не свалился с вершины сопки. На несколько секунд у него просто отнялся язык. О предстоящей встрече его, конечно, предупредили и дали пароль. И все-таки это было неожиданно!

Быстро оглянулся по сторонам: по склону кудрявился кустарник, люди с нивелиром ушли вперед на целый километр. Ни души. Они были один на один.

Штундель повторил:

— Спирт вспыхивает, если...

— Если к нему поднести зажженную спичку, — быстро ответил Раскосов.

— Разве вы не были предупреждены, Икс пятьдесят пять? — резко спросил Штундель.

«Знает даже мой номер... Значит, из крупных...» — облегченно подумал Раскосов.

— Меня предупредили, но я никак не ожидал, что именно вы... Но теперь-то мне все стало ясно: ведь я как раз и убивал вас. Не я, но мой человек. Поэтому весьма рад видеть вас воскресшим.

— Пора бы привыкнуть к любым неожиданностям! Вот что, Раскосов, вам необходимо собрать как можно больше компрометирующих данных против Байкалова, Ильинского, Широковой. Ясно? Это задание первостепенной важности. Теперь дальше. Последнее время вы тут ни черта не делаете и ведете себя с глупой беспечностью. Как вам могло, например, прийти в голову продать золотые иностранные монеты Никуличеву?

— Ах, черт! Откуда же вы... — и сам перебив себя, сказал: — Пикуличев — свой. Он у меня вот где! — и показал кулак.

— Идиотизм!

Раскосов смущенно молчал.

— Ну, ладно. Это я поправлю. А вы, дорогой, лезьте во все щели. Женщин, женщин ищите! Влюбляйте, чаруйте, проникайте через них к нужным вам работникам, расширяйте знакомства, разоблачайте все антисоветское, будьте непримиримы, ежедневно клянитесь в верности партии, и никакой критики советских порядков, никаких анекдотов — нигде и ни с кем! Поняли? Вот ваша программа, здесь ли вы будете, на КТМ, или где-нибудь в другом месте! Вы подали заявление о приеме вас в кандидаты партии?

— Два раза подавал. Широкова против.

— Ну, это я, вероятно, улажу. Теперь последнее: обдумайте — завтра, в крайнем случае послезавтра, будем взрывать тоннель. Что вы побледнели? Неужели вас направили сюда только для грязных делишек с этим Никуличевым? В общем двух мнений тут не может быть. Выполняйте мои задания. Срок — день-два. Уточним позже.

Промерка кончилась. Штундель вернулся с сопки усталый, но довольный. Повидавшись с Березовским и Широковой, сдержанно похвалил топографа Зимина.

А ночью Штундель отправил в центр письменные «разоблачения» Байкалова и Ирины, Широковой и Колосова... Он хотел вызвать ненужную переписку, зародить сомнения, подозрения. Он писал, что «считает своим, долгом», что он «не может молчать».

Это был поток грязи и вымысла, это было черт знает что такое. Но ведь посылались-то эти бумажки в партийные и советские органы, посылались не кем-нибудь, а солидным человеком, ревизором, с его мнением должны были в какой-то мере считаться. Правда, все это никак не совпадало с задачами ревизора, но если представить себе, что вот приезжает на большую стройку советский работник и обнаруживает там беззакония, склоку, путаницу, грубые ошибки, кумовство и множество других подобных фактов и нарушений, то что должен сделать подлинно советский работник? Конечно, сигнализировать, конечно, забить тревогу!

Это и делал «ревизор Ипатьев», и в центре, как он полагал, не могли не откликнуться на эти «сигналы».

Штундель все бумажки с заявлениями рассылал перепечатанными на машинке. Подписи под бумагами Штундель подделывал артистически. Разумеется, он в этих посланиях старался не переборщить, приводил факты, но в своем освещении, ссылался на подлинных свидетелей, по чьей просьбе он якобы и писал.

А что Штундель творил в бухгалтерии, во всех отделах, конторах, бюро! Он потребовал поднять всю документацию, рылся в отчетах, в сводках, приостановил всю текущую работу и этим задержал выплату зарплаты, — словом, создал нервозную обстановку. При этом он приговаривал, что просит не обижаться, что все идет на пользу общему делу, что его как ревизора интересует состояние отчетности, правильность оплаты труда, конечно, и качество сооружений, но вместе с тем и условия, созданные для рабочих, — их жилища, их питание, их заработки... В общем его интересует все. Весь комплекс.

Одни смотрели с некоторым недоумением на всю эту канитель, другие пытались найти оправдание.: «Ну, что вы, товарищи, хотите? Ревизия всегда есть ревизия». Один счетовод рассказывал, что приехавший ревизор призывал рабочих «не церемониться с руководителями»: «нужно требовать, нужно шуметь».

— А чего, спрашивается, требовать? — удивлялся счетовод. — Наши рабочие, слава богу, всем обеспечены.

За два дня Штундель много «преуспел». А ему хотелось еще и еще. Будь у него возможность, он бы самые рельсы все повыворачивал, он вернул бы тайге ее первобытную дикую неустроенность, ее былое многовековое молчание!

Но Штундель постоянно напоминал себе с отчаянием азартного игрока, все увеличивающего ставки:

«Вовремя остановиться и вовремя выйти из игры! Это самое главное. Иначе будет плохо, даже очень плохо, господин Штундель, придется тогда расплачиваться за все. Об этом