Чтобы встряхнуться, я поднялся, потянул на себя деревянную раму окна – впустил сырой уличный воздух. Открыл дверь, придавив бумаги на столе тяжелым расчерченным пособием бедренной кости, чтобы не разлетелись от сквозняка.

Яд – это вещество, поступающее в организм извне… Извне. Но как? На свет, растрепанным крупным белым мотыльком, заглянул наш профессор. Выслушал меня, не торопясь прикрыл дверь и заметил:

– Яды – хитрая штука! С ними не всегда можно быть уверенным. Кстати, мне звонили! Расспрашивали о вас. Дал вам, – он задумчиво огладил бороду, – вполне, вполне… характеристику.

Я заикнулся о том, что благодарен и знаю, зачем и кто звонил. Но он, жестом останавливая меня, продолжил о ядах:

– Люди любят неверно цитировать Парацельса. С его Alle Dinge sind Gift. Мол, «все – яд, все – лекарство; то и другое определяет доза». Однако же, как вам известно, на самом деле он говорил о том, что все есть яд! И только доза делает вещество неядовитым.

Вместе со мной профессор еще раз сделал пробу. И, убедившись в моей правоте, развел руками:

– Нету, голубчик. Ни следа. Что будете делать? – Он разглядывал отчет с результатами проб с любопытством малыша у рождественской ели. Загадка явно привела его в восторг. Я заговорил вслух, профессор внимательно слушал.

– Жертва может получить свою дозу яда несколькими способами. Положим, если не с пищей, то посредством инъекции!

Эти слова вдруг вызвали у меня воспоминания о давней смерти. Тогда, правда, убийца ввел в кровь не яд, но действовал так же хитроумно[11]. От воспоминаний поднялась горечь желчи во рту. Пыль, стеклянная пыль в кабинете может быть раздавленной ампулой, я поспешно продолжил рассуждать вслух. И хотя в крови следов яда также нет, это как раз ни о чем не говорит! Через 4–5 часов вещество выводится из крови. Тело же Кулагина обнаружили через 10–12 часов после смерти, на что указывают показания Зины и шофера! Обыкновенно профессор считал нас всех, слушателей курсов, кем-то вроде босяков на уроках грамоты. Но здесь глянул даже с уважением. Рассуждения мои он поддержал, с азартом предложил немедленно проверить, тщательно осмотрев тело на следы инъекций. Но тут же его утащили на очередной врачебный консилиум, и, с сожалением кинув: «Занимайтесь, голубчик», он ушел. Я был рад этому. Останься он, стал бы свидетелем моего позорного провала. Как тщательно я ни осматривал тело – следа инъекций не нашел.

15. Флигель под вишнями

Небо над городом налилось синим и красным, как кровоподтек. В здании института за моей спиной светились желтые окна. Через парк с черными липами я вышел на широкую улицу, с краю которой лепилась будочка, в ней горел огонек и стучал сапожник. Навстречу со стройки шли рабочие, и стук сапожника перебивал куплеты их протяжной старинной песни про сизого голубчика, красна молодца и его голубку. В свете первых слабых фонарей мотались лозунги с портретом вождя во френче. Адрес, который я выпытал у Зины, был той самой работницы с ребенком, которую я видел на лестнице, в толпе. Адрес оказался не барака, как я подумал, а флигеля. Тот наваливался на заборчик и окнами выходил на улицу. Крылечко, вход через дворик с давно облетевшими вишнями и яблонями. Их углем начерченные в воздухе черные кривоватые стволы выделялись в свете лампочки над деревянным козырьком. На стук не отворили. Обойдя, я коснулся костяшкой окошка, заметалась занавеска, мелькнуло лицо. Вернувшись к двери, постучал настойчивее. Видно, поняв, что я не уйду, дверь нехотя приоткрыли:

– Холод напустите! Чего вам? – В проеме появился размытый силуэт, на котором ярким пятном выделялась пестрая косыночка.

Я представился, как можно официальнее, и дверь распахнулась чуть пошире: «Входите, только скорее».

Флигелек был крошечный. Всего одна комната, поделенная зеленой занавеской. За ней – узкая кровать, под холмиком одеяла свернулся ребенок. Он спал, приоткрыв ротик. Зина не зря не хотела давать мне этот адрес. Хотя по описанию сразу же поняла, о какой работнице идет речь! Постоянно опасаясь, что моя особенность – крайне плохо запоминать лица – помешает в работе, я приучил себя обращать внимание на заметные черты каждого встреченного. Лицо этого мальчика сразу вспомнилось, как только я увидел покойника в кабинете. У ребенка была удлиненная форма головы, слишком крупная для лица челюсть, вытянутый подбородок с ямочкой. Большие глаза с широкими, темными веками. Формула аромата, конечно, мотив сильный. Но и личные причины исключать нельзя. А здесь, во флигеле, скрывался как раз мотив личный. Мальчик походил на директора фабрики Кулагина просто поразительно! Пока товарищи из милиции плотно заняты версией шпионажа, нужно проверить и другие. Тем более их полномочий у меня все равно нет. Даже при поддержке Жемчужной.

Хозяйка флигеля заботливо заглянула за занавес, поправила стеганое одеяло, укутывая ребенка плотнее. Заговорила негромко:

– Так и знала, что явитесь! Кто ж надоумил? Сплетники наши, фабричные?

– Разве это важно? – ответил я вопросом на вопрос и сразу же продолжил: – Вы состояли в связи с покойным директором Кулагиным. И сын, – я указал на кроватку, – у вас от него.

– Эк ты! В связи! – Она скрестила на груди руки, загородила от меня кровать. – Словами-то бросаешься. Ну любились мы. И что же? Перед женой его мне до сих пор совестно. А перед тобой-то что?

– Расскажите, как и когда начались у вас отношения?

– А то ты не знаешь, как любятся? Прямо и сказать тебе.

Я понадеялся, что скулы не заалели, до сих пор краснел позорно и легко.

Она же как ни в чем не бывало продолжила:

– Как начались, да очень просто. Перевели его с другой конторы. Он, Николай Михайлович-то, по первому времени все один и один. Уезжает поздно, вроде и не ждут дома. Женат, нет ли – поди знай? Ну стакнулись. Было. Раза два. Я и затяжелела. Он молодцом себя показал. Жениться, говорит, не могу. Женат. Сын растет. А вот помочь – помогу. Ну я и оставила сыночка-то.

Она говорила, приглядывая, стараясь не разбудить ребенка, наклонив ко мне голову. Пеструю косынку стянула, бросила на стул.

– Я ни скандал, ничего не поднимала. А все же жене его доложили! Зинка, видать. Ох и стерва она! А жена ничего. Приходила раз ко мне. Посидели, поплакали. Я ей не ровня. Хорошая женщина! Вот вы ж мужики, кобели! Куда только смотрите?! – Она по-свойски хлопнула меня по руке, ладонь мягкая, широкая. – Ну я сыночка и поднимаю. Помощь мне выписывают, а то и продукты. Утром, когда сам-то помер, – она