длинно вздохнула, утерла быстрые слезы, – я за надом в контору пришла: холодает, одеться надо, да и дров. Теперь и не знаю, как будем, – снова всхлипнула, теперь всерьез. – Может, Ольга Васильна нам поможет. Жена директорская. Не к Зинке ж идти! От той в зиму снега не дождешься. Мне бы теперь на работу заново устроиться… Сыночек подрос. В ясли б его пристроить.

Женщина смотрела на меня с надеждой.

– Вам нужно к руководителю треста, Жемчужной. Думаю, она посодействует. Так вам показалось, что жена Кулагина не ревновала, не злилась?

– А чего ей злиться? Она про него давно поняла, что да как! Да и история давняя. Почти год миновал, как она узнала. Сердца на меня не держала. Наоборот. Раз вещички передала, детские. Сын ее-то из них вырос.

Эта барышня может быть уверена, что жена Кулагина принимала его выходки спокойно. Но ведь не исключено, что терпение ее лопнуло, учитывая еще и Зину. Да так лопнуло, что решила поквитаться с волокитой раз и навсегда?

Думать о деле толком не получалось, и, выйдя из флигеля на улицу, я шел просто так. Не думая. Ростов, когда мы уезжали, был раскален, как сковорода. В порту качались длинные лодки, доверху заваленные арбузами. А Москва по утрам ежилась от холода, здесь уже решительно наступила осень с ее тоской. Я был рад, когда уставал, голова становилась легкой и пустой, и тоска, помаявшись, испарялась. Пахла Москва особенно. Совсем не похоже на южный город. Резкий запах асфальта, который оставляли в чанах на ночь на обочинах тротуаров. Дым от печных труб. Смрад бензина и конского навоза. Во дворах густые, неистребимые телесные запахи человеческого жилья, кипящего на кухнях белья. И вдруг, сквозь все это – сырой запах земли, листьев, сладковатый гниющих яблок-паданцев. Москву, огромную, собранную в головоломку улиц, тесную и просторную одновременно, я готов был полюбить. Ее улицы, автобусы и автомобили грохотали в ритм с моим сердцем. Она нравилась мне, как барынька. Или печатный пряник. Пышная, украшенная, даже в эти переломные годы. Мои детские воспоминания о Санкт-Петербурге и Варшаве не давали цельного ощущения действительно большого города. Оно пришло в Москве. С ее смесью деревянных домиков, городских усадеб с желтыми колоннами, модерна, крепостных стен и монастырей. Москва стояла так давно, что было в этом что-то успокаивающее сиюминутные тревоги. Я бродил по улицам, сохранившимся едва не со средневековья, где фасады домов с узкими окнами изгибаются, не поймешь, что за поворотом. А там вполне могли оказаться и огороды с огурцами. Или, напротив, подъезд дома-громады, завешанный лозунгом с призывом защитить Китай от империалистов. И впрямь, в Москве было собрано семь городов!

Я шел не спеша мимо квадратной башни, в которой, по слухам, от пыточной в подвалах был построен колодец к самой Москве-реке. Мимо разобранных для парадов крепостных ворот. Мимо главной московской площади, пустой в этот час. Брусчатка вся в проплешинах желтой травы. На фоне неба леденцовый Василий Блаженный, справа – новое, гранитное здание мавзолея Ленина. Репин ходил посмотреть в мавзолей, и я за компанию. Интересно в первую очередь с медицинской точки зрения. До этого лишь мощи святых были нетленны, а тут наука пришла на помощь. Запомнились блестящие ногти мумии, идеальная восковая сохранность лица, волосы на ушной раковине. У Лобного места, где лежал на столе труп Лжедимитрия I «с маской, дудкой и волынкой», знаками его самозванств, меня остановил патруль. Проверили документы. В переулке, не гася фары, тарахтел автомобиль. Впереди маячила арка, ведущая к реке, – кусок гаснущего света и тени на мостовой, поверху арки кирпичные зубцы. Здесь я ненадолго остановился, раздумывая. Продолжил бесцельный путь мимо Зарядья, старого, не то XI, не то XII века, бывшего торгового, а теперь скорее воровского района. Как крепость, выставив стены домов, пряча за ними путаницу нечистых улиц, Зарядье и не думало затихать вечером. Оклики, запахи пищи, жареного масла. Миновав его окраиной, вышел к церкви в узком и кривом переулке, спустившись по нему, прошелся вдоль набережной. Город я знал все же не так хорошо и теперь шел, читая таблички. От реки шел сырой, плотный воздух. Я долго стоял, глядя на воду, и наконец решил, что пора бы отправляться «домой», пока еще ходят трамваи.

16. Корпус холостяков

Место, где разместили слушателей курсов, было совсем в другом районе. Странном и вместе с тем вполне кстати существовавшем в Москве. Здесь было совсем немного деревенских деревянных домов и палисадников и несколько высоких кирпичных корпусов фабричного общежития, выстроенного еще до 17-го года. Нам несказанно подфартило, как выражался Репа. В тот год в столице собрались участники международного конгресса почвоведов. Земля им казалась, очевидно, широкой и общей, поэтому они заполонили все более-менее приличные места в центре города. А нам, прибывшим в столицу позже, досталось жилье на окраине. Поначалу Вася, добираясь сюда, на чем свет стоит костерил безвинных почвоведов, которые бродили по Москве группками, в полосатых брюках и жилетах. Но, обжившись, мы поняли, что, пожалуй, обставили почвоведов подчистую. Жили мы в фабричном общежитии купца Гаврилы, а именно в корпусе для холостяков. Его псевдоготический фасад нависал над соседними крышами. Это было здание с центральным водяным отоплением, электричеством и санузлами! Просто невообразимо. Неважно, что штукатурка на стенах слоилась от сырости, никакой воды в трубах теперь, само собой, не было, а электричество то и дело вспыхивало и гасло. Горячая вода, к примеру, всюду была редкостью, с кастрюльками к плите бегали и жены видных партийцев. А мы и без нее в кране жили роскошно! Слушателям курсов из провинции выделили весь верхний этаж. Фанерные перегородки делили его на «жилые клетки». Поскольку и отопление еще в гражданскую вышло из строя, да так в него и не вернулось, в клетках стояли железные печки.

Когда я вернулся, корпус еще не спал, лишь кое-где раздавался храп, но большинство обитателей разговаривали, ужинали, сидели, уткнувшись в газеты или перекидываясь в карты. Жили мы здесь неполных два месяца, а уже казалось, что пару лет. Импровизированная лекция Носа на фабрике все не шла у меня из головы. И, прислушавшись к запахам, я понял, что и здесь есть своя обонятельная печать. Пахло людскими пожитками, сапогами, табаком, самоварной гарью, казанским мылом, керосином, спиртом. Кинув пиджак на свою койку, а точнее, на дощатые нары, прикрытые матрасом, я прихватил книгу из стопки на полу и поднялся на крышу. Но уже почти совсем стемнело. Глупо было пытаться читать. И я