Шрифт:
Закладка:
– Я тут подумал, – я отломил еще от бублика, – ведь и забирать бумаги было необязательно.
Машину тряхнуло, Репа икнул, проглотил ругательство с куском.
– Вот! И этот Нос так же сказал! Можно ведь списать что нужно. Сделать копию. Ключи, конечно, от сейфа были нужны. Я расспросил – они вроде имелись только у покойного, самого Кулагина. Он держал их при себе. Хотя опять же шнифер [10] этот за секунду вскрыл.
– У него опыт!
На выезде из ворот я застучал по кабине, крикнул, что нужно забросить нас на квартиру к Кулагину. Шофер не стал спорить, свернул в нужную сторону.
Вопрос с жильем в Москве стоял остро, хуже, чем в провинции. Поначалу спали в уплотненных квартирах на столах и подоконниках. И даже правительственные чиновники, переехавшие из Петербурга в Москву, жили, вплоть до недавнего времени, в реквизированных гостиницах. Для служащих крупных предприятий спешно строились новые дома. Москва гудела, вся в строительных лесах и котлованах. Новое жилье должно было стать провозвестником пролетарского быта. «Новый человек», лишенный буржуазных предрассудков, по замыслу архитекторов должен был жить в домах-коммунах. Проводить время в коллективе, не отвлекаясь на личное, не давая «половому вопросу» мешать труду и сознательному отдыху. Это были дома, где небольшие комнаты разделяли не двери, но перегородки, и где в первых этажах помещались столовые и прачечные. Советский трудящийся не должен растрачиваться на быт. Но Кулагину, можно сказать, повезло. При жизни. Квартиру ему устроили по линии фабрики, в бывшем доходном доме, куда въехало объединение по переработке сельхозпродукции. На первом этаже разместили склад муки. А часть квартир отдали служащим из числа управляющего аппарата нескольких фабрик. Дом торчал на углу Калашного и Нижнего Кисловского переулков. Силуэт молочной бутылки, строгий, как постовой. Пестрый фасад. Синие надписи (роспись-реклама треста) – повторы рифмованных строчек: «Нигде кроме как в Моссельпроме». Другой стороной он выступал к Арбатской площади. Венчала здание железобетонная башня, будто мало семи этажей, выступов и надписей. При достройке одна стена рухнула, завалив Калашный переулок битым кирпичом и железом. Но сейчас строение выглядело внушительным, крепким. В этом доме, хоть и причудливом, были просторные квартиры, высокие потолки, оборудованные ванные комнаты. Поднялись на этаж. Открыла, вероятно, помощница по хозяйству. Лицо в пятнах, глаза красные – здесь, конечно, уже все знали. В коридоре я чуть не споткнулся. Хаотично нагромождены вещи, к стене прислонен матрас. Без лишних расспросов нас провели в комнату. Распахнутые белые двери и окна, в зале черный рояль, гнутые ножки кресел. На столике шахматная доска. Пахнет нафталином и вощеным паркетом. В центре комнаты нас дожидался сын покойного Кулагина, тощий подросток нервического склада. С отцом сходства почти нет, разве что форма головы, удлиненная, как дыня. Бледный, как сказано поэтом, «с глазами гуся», чуть навыкате. Растерянно шагнул вперед, протянул руку:
– Николай. В честь отца. Но вы, наверное, уж знаете, – голос хрипловатый, юношеский. На вид никак не старше лет 17.
Я представился, продолжил:
– Нужно поговорить с вами, прошу простить, что в такой неподходящий момент.
Он заверил, что все понимает. Пометавшись немного, не зная, где сесть, наконец опустился на диван, откинулся и тут же провалился в мягкую спинку, побледнел еще больше и предложил мне стул. Крикнул: «Чаю!» Я не стал отказываться, фабричный бублик встал комом в тряске. Мы молчали. Репа еще внизу сказал мне: «Давай уж ты, я сегодня на фабрике наговорился, во! По самое горло!» Я, признаться, устал и собирался с мыслями. Николай, все больше нервничая, не выдержал:
– Вы хотели сказать, спросить про отца? Нам был звонок. Что же, сердце?
– А у него были проблемы? Жаловался врачам?
– Да нет. – Он отстранился от спинки дивана и присел на краешек – Нет. Но темпераментный был. Всегда… мог. В общем, что же тогда?
– Точно будет известно позже. Пока вот что я хотел бы спросить…
Вошла помощница, принесла чайник, сахарницу, плетеную корзинку с сушками.
– Хранил ли ваш отец дома бумаги, рабочие записи? Например, папку желтую, с тесемками.
– Ее я не видел. Иногда он что-то привозил. Работал в кабинете. Но никогда не оставлял. Всегда увозил с собой.
Помощница встала у стены. Я поймал ее взгляд.
– В кабинете у Николая Михайловича был ящик, который он всегда запирал, – подсказала она. – С бумагами он аккуратно!
И Николай тут же подтвердил: «верно».
– Каким он был в эти дни? Не переживал, не выглядел расстроенным?
– Нет, нет. Абсолютно все как всегда!
– У него был широкий круг знакомств, может, появились в окружении новые люди?
– Да, у нас часто гости. Я и сам теперь думаю, но никто конкретно не приходит на ум.
– Звонки?
– Ну вот были, были звонки! И все больше к вечеру. Но отца так и не застали.
Помощница, переступив с ноги на ногу, заметила негромко:
– По телефону я отвечала. Не разобрала голос. Может, женщина, но и парень мог быть.
– Вы Кулагину о них говорили? Как он реагировал? Злился, может, или расстраивался?
– Ничего не говорил, но было раз – отмахнулся. Велел отвечать, что его нет.
Николай, слушая, пару раз энергично кивнул. Я спросил его:
– А не было ли случая, что у вас интересовались работой отца? Допустим, новинками на фабрике. Может, даже хорошие знакомые, девушки?
Он помрачнел.
– У меня нет близко знакомых девушек, и о работе отца меня никто не спрашивал. Моих друзей она не занимает.
– А что же тогда? – Я улыбнулся. Но ему это не понравилось.
– Джаз, поэзия. Современная! Не думаю, что это интересно вам, в милиции.
– В самом деле, сейчас меня интересует другое. А именно вот что. В тот самый день, накануне, вы ведь поругались с отцом?
Руки подростка затряслись, он сунул их между коленей.
– Это не ново! Не ново, абсолютно. Мы ругались часто. Из-за музыки. Из-за всего. Множество тем.
– И, наверное, из-за скорых перемен?
Он с ненавистью посмотрел в сторону коридора, где был приткнут матрас.
– Я все это выставлю. На улицу. Клянусь! – вдруг взорвался. – Что мне рассказывать! Все на фабрике знают, и вы, уверен, тоже. Отец хотел,
