– Господи, ну почему вы так топаете, мадемуазель? – то и дело раздраженно спрашивала ее мадам Орели. – Это просто невыносимо! Что у вас там на ногах?!

В тот день, когда Дениза пришла на работу в новых суконных ботинках, которые обошлись ей в пять франков, Маргарита и Клара выразили удивление – вполголоса, но так, чтобы их было слышно.

– Гляди-ка, растрепа-то сбросила свои опорки! – сказала одна.

– Слава тебе господи! – подхватила вторая. – Небось теперь плачет по ним… Наверно, в них ходила еще ее мамаша.

Вдобавок Дениза вызвала всеобщее возмущение по другому поводу. В отделе все-таки пронюхали о ее дружбе с Полиной и расценили добрые отношения с продавщицей из враждебного клана как вызов. Теперь девушку обвиняли в предательстве, в том, что она передает на сторону любое сказанное слово. Война между отделами готового платья и белья разгорелась с новой силой; никогда еще в перепалках не звучали такие злобные слова, а однажды вечером за коробками с сорочками кому-то даже влепили пощечину. Возможно, эта давняя вражда объяснялась тем, что продавщицам бельевого полагалась скромная шерстяная униформа, а отделу готового платья – шелковая; как бы то ни было, первые отзывались о своих соседках с презрением честных девушек, что, впрочем, подтверждалось неопровержимыми фактами: давно уже было замечено, что шелк поощряет этих девиц к разврату. Клару поносили за бесчисленных любовников, Маргариту стыдили за незаконного ребенка, даже мадам Фредерик и ту обвинили в тайных пороках. И все из-за этой поганки – Денизы!

– Девушки, прошу вас, без грубостей, – увещевала их мадам Орели с видом королевы, оказавшейся в гуще разъяренных воительниц. – Держите себя достойно!

Начальница предпочитала не вмешиваться в эти свары. Не зря же она как-то призналась Муре, отвечая на его вопрос о продавщицах, что все они сто́ят одна другой.

Но, узнав от Бурдонкля, что он застал ее сына в подвале, когда тот обжимался с «бельевщицей» – как раз той, которой он сунул записку, – эта дама пришла в ярость. Какая мерзость! И она тут же обвинила девиц из отдела белья в том, что они заманили ее Альбера в ловушку: да-да, все эти козни направлены против нее, «они» убедились, что ее отдел безупречен, и решили бросить на нее тень, соблазнив бедного неопытного юношу! Мадам Орели бушевала лишь для вида, чтобы скрыть правду, – в действительности она не питала никаких иллюзий насчет своего отпрыска, отлично зная, что он способен на любые глупости. В какой-то момент ситуация чуть не стала критической, здесь был замешан и любезный перчаточник Миньо, приятель Альбера. Оказалось, что этот последний подсылал к нему своих любовниц – простоволосых девиц, которые часами рылись в коробках с перчатками; кроме того, открылась еще история со шведскими перчатками, якобы подаренными продавщице из бельевого отдела, но это доказать не удалось. В конце концов скандал как-то замяли из почтения к заведующей, которую вдобавок уважал сам Муре. А Бурдонкль удовольствовался тем, что, выждав с неделю, выгнал под каким-то предлогом ту самую продавщицу, которая позволила обнимать себя в подвале. Начальство закрывало глаза на развратное поведение персонала вне магазина, но не терпело никаких непристойностей в его стенах.

Таким образом, от всего этого пострадала одна Дениза. Мадам Орели, прекрасно знавшая истинное положение дел, все-таки продолжала относиться к девушке со скрытым недоверием; увидев, как она смеется над чем-то вместе с Полиной, заведующая вообразила, что они потешаются над похождениями ее сына. И в результате буквально изолировала ее от всех остальных. Уже давно мадам Орели собиралась как-нибудь в воскресенье повезти своих подчиненных в местечко Риголь, близ Рамбуйе, где она купила дом на первые сто тысяч франков, которые ей удалось скопить; и вот наконец собралась это сделать, обойдя только Денизу, чтобы открыто продемонстрировать девушке свою неприязнь. Таким образом, Дениза оказалась единственной, кого не пригласили. Все две недели в секции только и было разговоров что о предстоящей поездке: девицы непрестанно поглядывали на ясное майское небо, строили планы на каждый час вожделенного дня, предвкушали множество увеселений – прогулки на осликах, пикник с молоком и черным хлебом. А самое забавное – что будут одни только женщины! Обычно мадам Орели проводила все свободные дни именно так – исключительно в женском обществе: она не привыкла отдыхать в лоне семьи, дома чувствовала себя неуютно и в те редкие вечера, когда можно было поужинать в обществе мужа и сына, предпочитала не заниматься стряпней, а поесть в ресторане. Ломм, в свою очередь, тоже уходил из дому, радуясь возможности провести время по-холостяцки, да и Альбер, очень довольный, спешил к своим шлюшкам; в противном случае все трое, отвыкшие от мирных семейных радостей, скучали по воскресеньям и бродили по квартире, точно постояльцы в каком-нибудь отеле, где обычно только ночуют. Что же касается поездки в Рамбуйе, мадам Орели прямо объявила мужу и сыну, что приличия не дозволяют им присутствовать на этом женском празднике, чем немало обрадовала их обоих. Счастливое событие было уже не за горами, девицы без умолку обсуждали его, перечисляли все, что собирались взять с собой, словно им предстояло уехать на полгода; одна лишь Дениза, бледная и молчаливая, поневоле слушала их, сознавая себя отверженной.

– Да стоит ли так переживать?! – сказала ей как-то утром Полина. – На вашем месте я бы заставила их позавидовать: мол, вы едете развлекаться – ну так и я устрою себе развлечение, черт побери!.. Поедемте с нами в это воскресенье – Божэ хочет повезти меня в Жуэнвиль.

– Нет, благодарю вас, – ответила девушка со своим всегдашним спокойным упорством.

– Но почему вы не хотите? Неужто боитесь, что вас кто-то возьмет силой?

И Полина так добродушно рассмеялась, что Дениза невольно ответила ей улыбкой. Она прекрасно знала, чем заканчиваются эти поездки: именно в таких вот обстоятельствах девушки и заводят своего первого любовника, приглашенного как бы ненароком; нет, она этого не хотела.

– Да не бойтесь же! – увещевала ее Полина. – Клянусь вам, что Божэ никого не позовет. Нас будет только трое… Раз уж вы такая упорная, я ни с кем не стану вас сводить, слово даю!

Дениза все еще колебалась, но желание отдохнуть было так сильно, что у нее даже кровь прихлынула к лицу. Все ее товарки наслаждались загородными прогулками, и только она одна задыхалась в четырех стенах, мечтая выбраться на природу, погулять в высокой, чуть ли не в ее рост, густой траве, посидеть под раскидистыми деревьями, чья тень освежает лицо, как прохладная речная вода. Девушке вспомнилось детство, проведенное на заливных лугах Котантена, и ей так захотелось снова погреться на ярком солнышке…

– Ну ладно, – сказала она. – Уговорили!

Было условлено, что Божэ заберет обеих девушек в восемь утра на площади Гайон, откуда они поедут на Венсенский вокзал. Денизе, чьи двадцать пять франков ежемесячного жалованья съедали братья, удалось только обновить свое старенькое черное шерстяное платьишко: она отделала его оборкой из поплина в мелкую клетку да еще соорудила себе шляпку, обтянув проволочный каркас шелком и украсив ее голубой лентой. В этом наряде она выглядела совсем юной девочкой-переростком, бедно, но чистенько одетой, робкой и стеснявшейся своих роскошных волос, несовместимых с ее жалким головным убором. В отличие от нее, Полина щеголяла в весеннем шелковом платье в лилово-белую полоску и в токе тех же тонов, с пышными перьями; на ее шее и пальцах сверкали украшения, и она походила на зажиточную лавочницу. Это воскресное шелковое великолепие было реваншем за убогую шерстяную униформу, которую ей полагалось носить в своем отделе; Дениза же, которой вменялось в обязанность ходить в шелке с понедельника до субботы, с удовольствием надевала по воскресным дням свое изношенное шерстяное платьишко.

– А вон и Божэ! – сказала Полина, указав на рослого молодца, стоявшего подле фонтана.

Она познакомила Денизу со своим любовником, и той он показался таким симпатичным, что она сразу успокоилась. Это был высокий парень, медлительный и сильный, как тягловый бык, с длинным фламандским лицом и безмятежными глазами, в которых таилась простодушная детская радость. Он родился