в Дюнкерке, был младшим сыном тамошнего бакалейщика и уехал в Париж, когда отец и старший брат почти выгнали его из дому, сочтя слишком бестолковым для торговли. Тем не менее, работая приказчиком в «Бон Марше», Божэ получал три с половиной тысячи франков в год. Конечно, умом он не блистал, но торговал полотном вполне успешно. Женщины даже находили его привлекательным.

– А где же фиакр? – спросила Полина.

Оказалось, что им нужно пройти пешком до бульвара. Солнце уже пригревало вовсю, обещая парижским улицам прекрасное майское утро: лазурное безоблачное небо и прозрачный, хрустальный воздух радовали душу. Дениза невольно заулыбалась – ей чудилось, что с каждым вдохом ее грудь освобождается от удушливых миазмов последних шести месяцев. Наконец-то она избавилась от спертого воздуха своего отдела, от угнетавших ее монументальных стен «Дамского Счастья»! Впереди был длинный вольный день на природе! – и он сулил Денизе новое здоровье, новую, безграничную радость, на которую она уповала так пылко, как это свойственно только юности. Однако, когда они сели в фиакр, она смущенно отвернулась, увидев, каким сочным поцелуем наградила Полина своего ухажера.

– Ой, смотрите! – воскликнула она, не оборачиваясь. – Вон идет господин Ломм… Интересно, куда это он так спешит?

– И валторну свою тащит, – добавила Полина, приглядевшись. – Вот старый дурень! Бежит так, будто на свидание опаздывает!

И в самом деле, старик торопливо шагал со своим инструментом под мышкой мимо театра «Жимназ», довольно посмеиваясь в бороду, словно в предвкушении скорого удовольствия. Он собирался провести целый день у своего друга, флейтиста одного маленького театрика; в его доме по воскресеньям, после утреннего кофе, собирались любители камерной музыки, чтобы поиграть всласть.

– Господи, и это в восемь утра!.. Совсем сбрендил старик! – продолжала Полина. – А вы знаете, что мадам Орели и ее свите пришлось ехать в Рамбуйе поездом, который отходит аж в шесть двадцать пять утра!

И девушки заговорили об этой прогулке в Рамбуйе. Они не желали своим товаркам дождя, поскольку он пролился бы и на них самих, но было бы неплохо, если бы какое-нибудь облачко хоть слегка обрызгало всю эту компанию. Потом они завели разговор о Кларе: вот уж кто не знает, куда девать деньги, получаемые от ее содержателей, – покупает три пары ботинок разом, но, поскольку у нее все ноги в мозолях, наутро выкидывает их, изрезав ножницами, чтоб никому не достались. Да и все прочие девицы швырялись деньгами не хуже мужчин: тратили все, что получали, выбрасывая по двести-триста франков в месяц на тряпки и лакомства и ни гроша не откладывая на черный день.

– Да ведь он же однорукий! – вмешался вдруг Божэ. – Как же это он играет на своей трубе?

Он не мог оторвать глаз от Ломма. Полина, которая иногда подшучивала над простодушием своего любовника, сказала, что старик прислоняет валторну к стене, и тот ей поверил, воскликнув, что это здорово придумано. Правда, она все же устыдилась и объяснила, что Ломм приделал к своей култышке особый набор зажимов, которыми пользуется, как пальцами руки. Но Божэ упрямо замотал головой и объявил, что уж этому он нипочем не поверит.

– Ох и дурачок же ты! – со смехом воскликнула Полина. – Ну и ладно, я тебя все равно люблю!

Наконец фиакр подвез их к Венсенскому вокзалу, как раз к отходу поезда. Платил Божэ, однако Дениза объявила, что возместит свою долю расходов вечером, когда они подсчитают общую сумму. Они ехали вторым классом; во всех вагонах бурлило веселье. В Ножане из поезда с радостным гомоном высадилась целая свадьба во главе с новобрачными. Сами они вышли в Жуэнвиле, первым делом отправились на остров, чтобы заказать обед, да так и остались там, прогуливаясь у воды, под прохладной сенью высоких тополей, стоявших вдоль Марны. Живое дыхание природы, согретой солнцем, и прозрачный воздух позволяли разглядеть на другом берегу, вдали, бескрайние поля с зеленеющими всходами. Дениза отстала от Полины и ее возлюбленного, которые шли, обнимая друг друга за талию, и нарвала букет золотистых лютиков; она шла за парочкой, счастливая, с бьющимся сердцем, любуясь струящейся рекой, и опускала глаза, только когда Божэ склонялся к Полине, чтобы поцеловать ее в шею. В такие моменты Денизе хотелось плакать. А ведь ей вовсе не было больно. Так что же за чувство сжимало ей сердце и отчего эта мирная сельская картина, где, казалось бы, так легко и беззаботно дышится, наполняла ее душу смутной печалью, непостижимой ей самой? Затем наступило время обеда, и девушку оглушили шумные восторги Полины. Больше всего та обожала городские предместья с их газовыми фонарями и людскими толпами, как их любят странствующие актеры, но сейчас пожелала обедать во дворе, в беседке, несмотря на прохладный ветерок. Она хохотала, когда он вздымал скатерть, восхищалась еще голой беседкой, ее крашеной решетчатой загородкой, тени от которой падали ромбами на их стол. Однако это не мешало Полине поглощать – с жадностью девушки, скудно питавшейся в магазине, – те лакомства, которыми она баловала себя в свободное время; все ее деньги уходили на пирожные, на устриц и креветки, на прочие неудобоваримые закуски; против них она не могла устоять. Что касается Денизы, та ограничилась омлетом, жареной картошкой и тушеной курицей и даже не решилась заказать клубнику на десерт, боясь, что весной она слишком дорога и это сильно раздует счет.

– Ну-с, что будем делать дальше? – спросил Божэ, когда им подали кофе.

Обычно после воскресной прогулки они с Полиной возвращались в Париж, чтобы провести вечерок в театре. Но на сей раз, уважив желание Денизы, решили остаться в Жуэнвиле и насладиться сполна сельскими радостями – то-то будет забавно! Таким образом, всю вторую половину дня они провели на природе. Им даже пришло в голову покататься на лодке, но от этой идеи пришлось отказаться: Божэ был плохим гребцом. И они пошли блуждать наугад по тропинкам, которые неизменно приводили их к берегам Марны, где было на что посмотреть: реку бороздили целые эскадры яликов и парусников, управляемых командами загорелых гребцов. Однако солнце уже клонилось к горизонту, и они собрались возвращаться в Жуэнвиль, как вдруг увидели два ялика, которые шли по течению, соревнуясь в скорости; гребцы награждали друг друга обидными прозвищами – чаще всего звучало «выпивохи», с одной стороны, и «торгаши», с другой.

– Глянь-ка, – воскликнула Полина, – да это же месье Ютен!

– Верно, – ответил Божэ, смотревший на лодки из-под ладони, – я признал его ялик из красного дерева… А на том, другом, верно, студенческая компания.

И он объяснил девушкам, что ученая молодежь и приказчики ведут между собой извечную борьбу. Услышав имя Ютена, Дениза остановилась как вкопанная и долго вглядывалась в узкую лодчонку, отыскивая среди гребцов молодого человека, но видела только два белых пятна – парочку женщин; одна из них, сидевшая у руля, была в красной шляпке. Наконец журчание реки стало заглушать выкрики, доносившиеся с лодок:

– В воду выпивох!.. В воду торгашей!..

К вечеру они возвратились в ресторан на островке. Но стало уже слишком прохладно, и пришлось ужинать внутри, в заднем помещении, где скатерти на столах, пропитанные зимней сыростью, казались только что отжатыми после стирки. К шести часам вечера свободных столов уже не было; гуляющие торопливо занимали оставшиеся места, искали свободный уголок; официанты приносили добавочные стулья и скамейки, сдвигали приборы на столах, просили сидевших потесниться. В зале стояла такая духота, что пришлось растворить окна. День быстро угасал, зеленоватые сумерки, спускаясь с верхушек тополей, окутывали землю так быстро, что хозяин заведения, не привыкший к такому наплыву клиентов, расставил на столах свечки за неимением ламп. В помещении стоял оглушительный гомон – смех, выкрики, звон посуды; огоньки свечей колебались и гасли от порывов холодного ветра, залетавшего в открытые окна; в воздухе, пропитанном запахами горячей еды, метались ночные бабочки.

– Глянь-ка, ишь как веселятся! – заметила Полина, смаковавшая матлот[25], который нашла потрясающим. И, придвинувшись к Денизе, шепнула: – А вы заметили Альбера – вон там?