укрывшие их под своей темной сенью. Однако девушка не ответила; она молча шла под руку с ним, тяжелой походкой, словно на казнь. Делош попытался разглядеть ее лицо, как вдруг услышал горестный всхлип.

– О боже, вы плачете, мадемуазель! – воскликнул он. – Я вас огорчил?

– Нет-нет, – прошептала Дениза.

Она тщетно пыталась сдержать слезы – они все-таки брызнули из глаз. Еще в ресторане, сидя за столом, она чувствовала, как ее сердце разрывается от боли. И теперь, в этом полумраке, девушка дала им волю – рыдания душили ее при мысли, что, будь на месте Делоша Ютен, шепчи он ей те же нежные слова, она не нашла бы в себе сил сопротивляться. И эта мысль, которую она теперь ясно осознала, привела ее в смятение. Дениза вспыхнула от стыда так, словно и впрямь упала в объятия Ютена под этими деревьями, забыв о том, что он водится с распутными девками.

– Поверьте, я не хотел вас оскорблять! – твердил Делош, огорченный до слез.

– Нет-нет, послушайте, – ответила Дениза, подавляя рыдания, – я и не думала на вас сердиться. Только прошу вас, никогда больше не говорите мне того, что сейчас… Это совершенно невозможно. О, я знаю: вы хороший человек, мне хотелось бы стать вашим другом, но… не более. Вы слышите – вашим другом!

Делош горестно вздохнул. И, сделав молча несколько шагов, пролепетал:

– Значит, вы меня не любите?

Девушка молчала, не желая причинять ему горе жестоким отказом, и он продолжал, печально и смиренно:

– А впрочем, я так и думал… Мне никогда не везло в жизни; я знаю, что не создан для счастья. Дома меня били. В Париже из меня тоже сделали козла отпущения. Знаете, если человек не способен увести любовницу у другого и мало зарабатывает, остается только одно – тихо подыхать где-нибудь в углу… О, будьте спокойны, мадемуазель, я больше не стану вам докучать. Но любить вас все равно буду, этого вы не можете мне запретить, не правда ли? Вот я и буду вас любить просто так – как преданный пес… Что ж, значит, такова уж моя судьба, ничего не поделаешь.

И Делош тоже заплакал. Дениза принялась утешать его; молодые люди разговорились и в этой дружеской беседе неожиданно выяснили, что они почти земляки – она из Валони, он из Брикбека, что в тринадцати лье от ее родного города. Это их сблизило еще теснее. Отец Делоша, скромный судебный пристав, отличался болезненной ревностью и порол мальчика, считая его незаконнорожденным из-за длинного бледного лица и светлых кудрявых волос: он утверждал, что в его семье таких не было. Потом они начали вспоминать бескрайние пастбища с живыми изгородями, потаенные тропинки, вьющиеся между вязами, сельские дороги с зелеными обочинами, похожие на парковые аллеи. Ночная темнота вокруг них еще не совсем сгустилась: молодые люди различали прибрежный тростник, кружево теней, четко обрисованное мерцанием звезд, и постепенно на них обоих сходило умиротворение, заставляя позабыть о любовных горестях, сближая общим невезением и чистой, дружеской приязнью.

– Ну как? – жадно спросила Полина, взяв Денизу под руку и отведя в сторонку, когда они пришли на станцию.

Девушка сразу поняла смысл вопроса по ее улыбке и тону дружеского любопытства. Густо покраснев, она ответила:

– Нет-нет, ничего такого, дорогая! Я же вам сказала, что не хочу… Он просто мой земляк, и мы говорили о Валони.

Полина и Божэ обменялись недоуменными взглядами – они ничего не поняли и не знали, что думать. Делош расстался с ними на площади Бастилии: как и все его сослуживцы, получавшие в магазине стол и дом, он обязан был являться туда не позже одиннадцати часов. Дениза, которой не хотелось ехать вместе с ним, согласилась на просьбу Полины проводить ее к Божэ; у нее было разрешение пойти в театр, так что она могла задержаться. Божэ снял комнату на улице Сен-Рок, чтобы жить поближе к своей любовнице. Они сели в фиакр, и по дороге Дениза с изумлением узнала, что ее подруга собирается провести с возлюбленным всю ночь.

– Нет ничего легче, – сказала Полина, – сунешь пять франков мадам Кабен, и порядок, все наши девушки этим пользуются.

Божэ похвастался девушкам своей обителью, обставленной старинной мебелью в стиле ампир, которую прислал ему отец. Он ужасно рассердился, когда Дениза заговорила о возмещении убытков, и только после долгих уговоров согласился принять пятнадцать франков шестьдесят су, которые она положила на комод; потом решил угостить ее чаем и начал возиться со своей спиртовкой, но ему пришлось еще спуститься в лавочку, чтобы купить сахар. Когда он наконец разлил чай, уже пробило полночь.

– Мне пора! – твердила Дениза.

Но Полина отвечала:

– Не спешите, скоро поедете… Спектакли так рано не кончаются.

А Денизе было не по себе в этой холостяцкой комнате. Она смотрела, как ее подруга, оставшись в нижней юбке и корсете, стелет постель, откидывает одеяло, взбивает подушки оголенными руками, и эта мирная сценка приготовления к ночи любви, развернувшаяся перед ее глазами, оскорбляла стыдливость девушки, пробуждая в ее раненом сердце воспоминание о Ютене. Да, такие дни, как этот, никак не врачевали душу. Наконец в четверть первого ночи Дениза попрощалась с этой парочкой. И ужасно сконфузилась, когда в ответ на ее простодушное пожелание доброй ночи Полина беззастенчиво воскликнула:

– Спасибо, ночка будет что надо!

Дверь магазина, которая вела в апартаменты Муре и в комнаты служащих, выходила на улицу Нёв-Сент-Огюстен. Мадам Кабен отворяла ее, потянув за шнур, затем, рассмотрев вошедшего, отмечала время возвращения. Вестибюль был еле-еле освещен ночником, и Дениза робко помедлила в полумраке, не решаясь идти вперед: выйдя из-за угла здания, она заметила неясный силуэт мужчины, входившего в магазин. Ей показалось, что это хозяин, наверно возвращавшийся с какой-нибудь вечеринки, и при мысли о том, что он, может быть, подстерегает ее тут, в темноте, девушку снова пронзил тот необъяснимый страх, который временами завладевал ею без всякой веской причины. Кто-то ходил наверху, на втором этаже, – она слышала звуки шагов. Потеряв голову от страха, Дениза распахнула внутреннюю дверь, ведущую в магазин, – ее оставляли открытой для обхода сторожей. Теперь она очутилась в отделе ситцевых тканей.

– Господи, куда же мне?.. – пролепетала бедняжка, сама не своя от волнения.

И тут ей пришло в голову, что наверху есть дверь, ведущая к комнатам продавщиц. Правда, для этого требовалось пройти через весь магазин, но она предпочла такой путь, хотя галереи были погружены в темноту. Газовые рожки не горели; одни только масляные лампы, подвешенные кое-где к ветвистым люстрам, испускали слабенький желтоватый свет, подобный мерцанию фонарей в шахтах, бессильному перед мраком. По стенам метались гигантские тени, мешавшие ясно разглядеть груды товаров, которые принимали в этой полутьме устрашающие формы обрушенных колонн, притаившихся зверей, лиходеев в засаде. Тяжкое безмолвие, перемежаемое какими-то приглушенными вздохами, делало темноту еще более угнетающей. Тем не менее Дениза поняла, где она находится: слева располагался бельевой отдел, и от товаров шел бледный отсвет – такой же иногда летними вечерами исходит от домов. Девушка все же решилась пересечь холл, однако ей преградили путь кипы индийского ситца, и она сочла, что удобнее пройти через секции трикотажных, а затем шерстяных изделий. Там ее в первый миг напугал громогласный храп Жозефа, приказчика, уснувшего за коробами с товарами для траура. Дениза бросилась в холл, чья стеклянная крыша пропускала хоть какой-то свет: сейчас это помещение, где все замерло, казалось непомерно огромным и пугающим, как ночной собор; разбросанные по полу деревянные метры напоминали опрокинутые распятия. Теперь девушка уже бежала. В галантерее и в отделе перчаток она чуть было не наступила на спящих сторожей и вздохнула с облегчением лишь в тот момент, когда отыскала лестницу. Однако миг спустя, возле отдела готового платья, она замерла от ужаса, заметив неверный свет приближавшегося фонаря: это двое пожарных делали обход магазина, отмечая свой маршрут на контрольных указателях. Дениза стояла не двигаясь, ничего не понимая;