на другой стороне улицы, на пороге «Старого Эльбёфа», откуда он пристально следил за девушками из отдела готового платья. Иногда, заметив, что Дениза смотрит на него, он краснел и отводил глаза, словно боялся, что девушка выдаст его своей кузине Женевьеве, хотя с момента поступления в «Дамское Счастье» все отношения между Денизой и семейством Бодю прервались. Поначалу Дениза заподозрила, что он увлекся Маргаритой: у него был вид отчаявшегося влюбленного, ибо Маргарита, которая ночевала в магазине, вела себя примерно и была недоступна. Но вскоре она с изумлением обнаружила, что пламенные взгляды приказчика предназначались Кларе. Уже много месяцев он стоял по вечерам на другой стороне улицы, сгорая от любви и не смея обнаружить свои чувства – и это к распутной девке, жившей на улице Луи-ле-Гран, к которой свободно мог бы подойти, прежде чем она уйдет под ручку с новым кавалером! Сама Клара, видимо, даже не подозревала о своей победе. Денизу сильно опечалило это открытие: неужто любовь так глупа?! Этого парня ждало тихое семейное счастье, а он губил свою жизнь, обожая и боготворя развратную тварь! Теперь у Денизы сжималось сердце всякий раз, когда она видела за мутными стеклами «Старого Эльбёфа» бледное, страдальческое лицо Женевьевы.

По вечерам Денизу, видевшую, как девушки расходятся после работы под ручку с кавалерами, одолевали неясные мечты. Те из ее товарок, что не ночевали в «Дамском Счастье», появлялись там лишь утром, принося с собой, на себе, незнакомые, волнующие запахи. Иногда ей приходилось отвечать только улыбкой на прощальный дружеский кивок Полины, которую Божэ регулярно поджидал по вечерам, с половины девятого, на углу площади Гайон, у фонтана. Когда все расходились, Дениза совершала в одиночестве короткую прогулку и шла в свою комнату, где занималась починкой или ложилась в постель, обуреваемая неясными мечтами и любопытством к этому парижскому, до сих пор неизведанному образу жизни. Она ничуть не завидовала другим девушкам, ей было хорошо в своем одиночестве, в обособленности, служившей ей надежным убежищем; но временами воображение увлекало ее в неведомые дали, сулило развлечения, о которых непрестанно судачили окружающие: кафе, рестораны, театры, воскресные загородные прогулки у реки, посиделки в прибрежных кабачках. Увы, все эти образы оставляли в ее душе лишь разочарование и усталость, словно она уже пресытилась удовольствиями, которых на самом деле еще не изведала.

К тому же в таком существовании, целиком отданном труду, почти не оставалось места для опасных соблазнов. В магазине, с его адским тринадцатичасовым рабочим днем, нечего было и думать о нежных чувствах между продавцами и продавщицами. Постоянная борьба за проценты с продаж давно уравняла мужчин и женщин, а вечная сутолока, от которой мутилось в голове, ныли руки и ноги, вконец убивала любые желания. Из-за жестокой вражды отделов между служащими магазина крайне редко завязывались дружеские отношения, не говоря уж о любовных связях. Все они были только колесиками, деталями огромного механизма, равнодушного к человеческой индивидуальности, бесстрастно суммирующего их усилия в этом гигантском, совершенно обыденном фаланстере. И лишь вечерами его рабы, выходя на улицу, ненадолго обретали свободную личную жизнь с бурными, но преходящими страстями.

Тем не менее однажды Дениза увидела, как Альбер Ломм, сын заведующей, побродив с нарочито безразличным видом по бельевому отделу, украдкой сунул записку в руку одной продавщицы. В магазине начинался зимний мертвый сезон, длившийся с начала декабря по февраль, и у девушки случались передышки, когда она часами стояла без дела, в ожидании клиенток, устремив невидящий взгляд вглубь магазина. Продавщицы отдела готового платья водили дружбу главным образом с продавцами из кружевного, хотя эти отношения не шли дальше смешков и шуточек, да и то еле слышных. Заместитель заведующего кружевным отделом, записной балагур, преследовал Клару всякими непристойными признаниями, просто смеха ради; на самом же деле он был так боязлив, что не осмеливался подходить к ней на улице; другие продавцы и продавщицы, от прилавка к прилавку, от отдела к отделу, обменивались только многозначительными взглядами и словечками, понятными им одним, и лишь изредка ядовитыми сплетнями, да и то отворачиваясь и принимая самый невинный вид, чтобы обмануть грозного Бурдонкля. Что касается Делоша, то он поначалу лишь молча улыбался, глядя на Денизу, и только спустя некоторое время, оказавшись рядом с ней, отважился пробормотать какую-то любезность. Как раз в тот день, когда Дениза приметила, как сын мадам Орели передал записку продавщице из бельевого, Делош спросил ее, хорошо ли она пообедала; ему не пришло в голову ничего интереснее, чтобы завязать разговор. Он тоже заметил белый листочек, перешедший в руку продавщицы, взглянул на Денизу, и оба покраснели, одинаково смущенные этой интрижкой, завязавшейся у них на глазах.

Тем не менее Дениза, живя в этой атмосфере чужих страстей, которые мало-помалу пробуждали в ней женщину, все-таки сохраняла детскую невинность. И только при виде Ютена у нее бурно билось сердце. Впрочем, девушка считала, что это вызвано лишь благодарностью к молодому человеку, так учтиво оказавшему ей помощь. Но стоило ему привести в их отдел покупательницу, как ее охватывал трепет. А когда она сама возвращалась из кассы, то с удивлением поймала себя на том, что слишком часто делает крюк, проходя через отдел кружев и при этом задыхаясь от волнения. Однажды днем Дениза столкнулась там с Муре, который с улыбкой посмотрел ей вслед. Теперь он больше не уделял ей внимания, а если и заговаривал при встречах, то лишь для того, чтобы дать какой-нибудь совет по поводу ее одежды или подшутить над этой дикаркой с повадками скорее мальчика, чем девушки. Он был уверен, что никогда не сможет пробудить в ней кокетку, несмотря на весь свой немалый опыт женолюба, и даже посмеивался над смутным волнением, рождавшимся в нем при виде этой девушки с ее непокорными вихрами. Заметив его немую улыбку, Дениза вздрогнула, словно ее застали на месте преступления. Неужели он догадался, что она нарочно проходит через отдел шелков, – она ведь и сама не могла бы ясно объяснить себе, почему ее туда тянет.

Увы, похоже, Ютен вовсе не замечал благодарных взглядов девушки. Продавщицы были не в его вкусе – он делал вид, будто презирает их, и чаще прежнего хвастался пылкими романами с клиентками, рассказывая, как некая баронесса влюбилась в него с первого взгляда, а супруга одного архитектора упала в его объятия, когда он пришел к ней извиниться за то, что неверно отмерил кружево. На самом деле за этим чисто нормандским бахвальством скрывались девицы низкого пошиба, подцепленные в каком-нибудь кафешантане. Подобно всем молодым приказчикам, он обожал швыряться деньгами, за которые всю неделю бился в своем отделе, точно заправский скряга, с тем чтобы лихо растратить их на скачках, в ресторанах и на танцульках; ему и в голову не приходило откладывать что-нибудь про запас, на будущее. Фавье таких безумств не одобрял; они с Ютеном дружно работали в магазине, но вечером, попрощавшись у выхода, расходились в разные стороны; так же вели себя многие продавцы, целыми днями трудившиеся бок о бок: стоило им выйти на улицу, как они становились чужими и жизнь сотрудников их уже не интересовала. Правда, Ютен дружил с Льенаром; они оба жили на улице Сент-Анн, в гостинице «Смирна» – мрачном здании, полностью заселенном продавцами и приказчиками. По утрам они вместе шли на работу, а вечером тот из них, кто первым привел в порядок свой прилавок, выходил из магазина и поджидал второго в кафе «Сен-Рок» – скромном заведении, где обычно собирались приказчики из «Дамского Счастья», чтобы поболтать и перекинуться в картишки, дымя трубками. Друзья частенько засиживались там до часу ночи, пока уставший хозяин не выставлял их на улицу. Впрочем, с прошлого месяца они трижды в неделю наведывались в один кабачок на Монмартре, куда приводили и приятелей, чтобы обеспечить успех мамзель Лоре – голосистой певичке, последней пассии Ютена, которую они приветствовали таким ревом и стуком тростей об пол, что полиции уже дважды пришлось вмешиваться и наводить порядок.

Так прошла зима. Денизе наконец положили триста франков годовых твердого жалованья. И очень вовремя: ее грубые башмаки окончательно развалились. В последнее время она даже остерегалась выходить