тканей пройти и вовсе было невозможно: Льенар стоял в оцепенении над морем тканей; полуразвернутые рулоны сукна, кое-где поставленные на попа, напоминали останки домов, снесенных половодьем; бельевой отдел, расположенный рядом с шерстяным, походил на снежную лавину, оставившую после себя сугробы полотенец и невесомые хлопья носовых платков.

Такой же хаос царил и наверху, на галереях второго этажа: повсюду на полу валялись меха, кучи готового платья, напоминавшие солдатские шинели, снятые с раненых, белье и кружева – растерзанные, скомканные, брошенные как попало, словно здесь раздевалась в порыве безумной страсти целая толпа женщин; тем временем в недрах магазина, в отделе доставки товаров на дом, все еще шла непрерывная работа по сортировке бесчисленных свертков и пакетов, которыми доверху набивали фургоны, развозившие их по адресам, – это был последний выдох перегретой, содрогавшейся машины. Толпы клиенток с особенным пылом набросились на новый шелк и опустошили отдел, расхватав весь колоссальный запас «Парижского счастья» и оставив после себя голые полки, подобно прожорливой саранче, начисто объевшей поле. Сейчас посреди этой пустоты стояли еще не остывшие от всеобщего безумного ажиотажа Ютен и Фавье; оба листали свои чековые книжки, подсчитывая доходы. Фавье заработал пятнадцать франков, Ютену повезло меньше – ему досталось только тринадцать, и он был вне себя от ярости. Их глаза горели лихорадочным огнем наживы, да и весь магазин, который сейчас подсчитывал выручку, сотрясался от той же лихорадки в свирепой дикарской радости от богатой добычи.

– Ну что, Бурдонкль, вы все еще робеете? – крикнул Муре.

Он вернулся на свой излюбленный наблюдательный пост – у перил лестничной площадки второго этажа – и сейчас с торжествующим смехом озирал расстилавшееся внизу поле битвы, усеянное растерзанными товарами. Все его утренние страхи, все мгновения непростительной паники, о которой никто никогда не узнает, сейчас требовали компенсации, шумного триумфа. Эту кампанию он выиграл, выиграл окончательно и бесповоротно, и теперь мелкая торговля была обречена, а барон Хартман, с его миллионами и земельными участками, окончательно завоеван. Муре смотрел на кассиров, которые корпели над своими учетными журналами, выводя длинные колонки цифр, слушал вкрадчивый звон золотых монет, падавших из их рук в медные чаши, и уже видел в мечтах, как «Дамское Счастье» разрастается во все стороны, расширяет свои залы и галереи вплоть до улицы Десятого Декабря.

Бурдонкль признал свою неправоту охотно, даже с радостью. Но тут они оба увидели нечто, оборвавшее их смех. Ломм, главный кассир магазина, каждый вечер собирал у себя выручку всех касс, выводил общий итог, записывал его на листке, который насаживал на железное острие, вслед за чем нес все деньги в центральную кассу – ассигнации в портфеле, монеты в мешочках. Нынче львиная доля выручки состояла из золотых и серебряных монет, и старик медленно, с трудом тащил вверх по лестнице три огромных мешка с деньгами. Его правая рука была ампутирована по локоть, поэтому он прижимал их к груди левой, придерживая сверху еще и подбородком, чтобы деньги не высыпались. Хриплое дыхание Ломма было слышно издалека; он медленно, но важно шествовал со своей тяжелой ношей мимо почтительно взиравших на него приказчиков.

– Сколько сегодня, Ломм? – спросил Муре.

– Восемьдесят тысяч семьсот сорок два франка десять сантимов!

«Дамское Счастье» огласил всеобщий ликующий смех. Цифра передавалась из уст в уста. Это была самая крупная дневная выручка со дня основания магазина.

Вечером, когда Дениза поднималась в свою каморку под свинцовой крышей, ей приходилось опираться на стены узкого коридора, чтобы не упасть. Затворив за собой дверь, она рухнула на кровать – ноги уже не держали ее – и долго, бессмысленно оглядывала туалетный столик, шкаф, голые стены этой убогой меблированной комнатушки. Значит, теперь ей придется здесь жить, а ее первый рабочий день обернулся бесконечно долгим, тягостным кошмаром. Девушке казалось, что у нее не хватит мужества начать завтра все сначала. Потом она спохватилась, что еще не сняла свое шелковое платье – эту униформу, которая так тяготила ее; она встала, отперла сундучок, чтобы разобрать вещи, в каком-то ребяческом порыве достала свое старенькое шерстяное платьице и надела его. Но вид этой убогой одежды в ту же секунду исторг у нее горькие слезы, которые она сдерживала с самого утра. Дениза снова упала на кровать и долго, безутешно плакала, думая о братьях, не находя в себе сил разуться, одурманенная горем и усталостью.

V

На следующее утро Дениза спустилась в свой отдел, но не прошло и получаса, как мадам Орели резко сказала ей:

– Мадемуазель, вас вызывают в дирекцию.

Войдя в просторный кабинет, обитый зеленым репсом, девушка увидела Муре, в одиночестве сидевшего за столом. Он вспомнил о «растрепе», как прозвал эту девушку Бурдонкль, и, хотя ему претила роль жандарма, решил вызвать ее, чтобы слегка «встряхнуть», если увидит, что она снова выглядит провинциалкой. Накануне Муре всего лишь посмеивался над ней вместе с остальными, однако присутствие мадам Дефорж укололо его самолюбие: ему было неприятно, что внешний вид одной из его продавщиц вызвал критические реплики. И сейчас он испытывал непонятное чувство – смесь симпатии и гнева.

– Мадемуазель, – начал он, – мы приняли вас на работу из добрых чувств к вашему дяде, и поэтому вы не должны ставить нас в печальную необходимость…

Но тут он осекся. Дениза стояла перед его столом выпрямившись, серьезная и бледная. Теперь шелковое платье уже не болталось на ней, а плотно облегало тоненькую талию и подчеркивало чистые линии хрупких девичьих плеч; волосы были заплетены в толстые косы, по-прежнему непокорные, но было видно, что она старалась уложить их как полагается. Накануне девушка, обессилев от слез, так и уснула на постели одетой, но в четыре утра, открыв глаза, устыдилась своей слабости и немедленно принялась обуживать платье, а потом провела целый час перед зеркалом, яростно расчесывая и укладывая волосы, хотя так и не смогла привести их в полный порядок.

– Ну слава богу, – пробормотал Муре, – вы сегодня выглядите куда лучше… Вот если еще убрать эти лохмы… – Встав из-за стола, он подошел к девушке и начал поправлять ее прическу теми же хозяйскими движениями, что и мадам Орели накануне, приговаривая: – Ну-ка, давайте заправим эти пряди за уши, вот так… Да и шиньон у вас слишком высок…

Дениза стояла молча, позволяя Муре действовать, как ему угодно. Несмотря на принятое решение держаться стойко, она входила в кабинет, холодея от ужаса, в полной уверенности, что ее собираются уволить. Девушку не успокаивала даже благосклонность Муре, она по-прежнему инстинктивно боялась его, объясняя это чувство естественным страхом перед человеком, от которого зависит ее судьба. Заметив, как Дениза дрожит у него под руками, касавшимися ее головы, Муре пожалел о своем порыве милосердия, ибо больше всего на свете опасался утратить авторитет хозяина.

– Словом, так, мадемуазель, – сказал он, сев за стол подальше от Денизы, – старайтесь впредь следить за своей внешностью. Вы уже не в Валони, берите пример с парижанок… Имя дяди открыло перед вами двери нашего магазина, но я очень надеюсь, что вы и сами постараетесь оправдать мои ожидания. К сожалению, не все мои подчиненные разделяют их… Но я вас предупредил, так примите это к сведению и не заставляйте меня раскаиваться в своем решении.

Он обошелся с нею как с ребенком, скорее из жалости, чем по доброте душевной, а также из любопытства к этой бедной, неуклюжей девчушке, в которой смутно угадывал пока еще не раскрытую соблазнительную женственность. Тем временем Дениза, слушавшая его речь, заметила на стене портрет госпожи Эдуэн в золоченой раме; ее правильное красивое лицо озаряла меланхолическая улыбка, и девушка снова задрожала, несмотря на ободряющие слова хозяина. Так вот она какая – эта дама, в чьей смерти его винил весь квартал, на чьей крови, как считалось, он построил «Дамское Счастье»…

А Муре продолжал свою отповедь.

– Ну, можете идти, – наконец сказал он и снова принялся писать.

Девушка вышла в коридор и только тут