Шрифт:
Закладка:
Ютен недовольно бурчал:
– Ничего себе прогулочка, с посудой в руках!
Фавье и Ютен ели в самой дальней столовой, в конце коридора. Все эти помещения, каждое площадью пять метров на четыре, некогда служили винными погребами; затем их переоборудовали в столовые, стены оштукатурили и покрасили в желтый цвет, однако сырость съедала краску, и по ним зеленоватыми пятнами расползалась плесень; из узких окошек, выходивших наружу на уровне тротуара, сочился бледный дневной свет, каждую секунду перебиваемый неясными тенями прохожих. Что в июле, что в декабре здесь стояла удушливая жара, насыщенная зловонными запахами близкой кухни.
Ютен вошел в зал первым. На столах, прикрепленных узким торцом к стене и накрытых клеенкой, были расставлены стаканы и разложены приборы по числу обедающих. На обоих концах стола ждали стопки сменных тарелок, а посередине блюдо с длинным караваем, в котором торчал нож. Ютен поставил бутылочку и тарелку, вынул свою салфетку из нижнего отделения шкафчика – единственного украшения столовой – и с тяжким вздохом сел к столу, объявив:
– А я все-таки здорово проголодался!
– Вот всегда так, – отозвался Фавье, усаживаясь слева от него. – Когда подыхаешь с голоду, жрать-то и нечего.
Стол, рассчитанный на двадцать два места, был уже полностью занят. Поначалу в зале только и слышалось что громкий стук вилок да шумное чавканье молодых парней, изнуренных ежедневной тринадцатичасовой работой. Раньше приказчикам, которым отпускали на обед целый час, разрешалось покинуть магазин, чтобы выпить где-нибудь чашку кофе; поэтому они отводили на еду минут двадцать, торопясь выйти на улицу. Однако это их развлекало; было замечено, что они возвращаются к своим прилавкам рассеянными, не думая о работе, и дирекция отменила эту вольность, запретив покидать магазин, а те, кто желал кофе, могли пить его на месте, заплатив три су. Вот почему служащие не спешили заканчивать обед – кому охота идти в отдел раньше времени?! Многие ели, одновременно почитывая газету, сложенную и прислоненную к винной бутылке. Другие, утолив первый голод, шумно переговаривались, обсуждая вечные темы – скверную еду, заработки, развлечения в прошлые выходные и планы на следующие.
– Ну, как там дела с вашим Робино? – спросил у Ютена один из продавцов.
Борьба приказчиков отдела шелков с заместителем «главного» живо интересовала весь магазин. Этот вопрос обсуждали каждодневно, даже вечерами в кафе «Сен-Рок», засиживаясь до полуночи. Ютен, сражавшийся с жесткой говядиной, лаконично ответил:
– А что Робино? Вернулся, и все тут. – Потом вдруг разозлился и закричал: – Черт подери, они мне ослятину, что ли, подсунули?! Ну сколько можно, ведь это же чистая отрава, ей-богу!
– Не расстраивайтесь, старина, – утешил его Фавье. – Вот я имел глупость взять ската, так он и вовсе протух.
Все заговорили разом, кто возмущался, кто шутил. Один только Делош, сидевший у стены, на углу стола, ел молча. Он отличался зверским аппетитом и всегда был голоден, а поскольку зарабатывал слишком мало, чтобы позволить себе оплатить добавку, отреза́л огромные ломти хлеба и с видом гурмана жадно заглатывал самую неаппетитную еду. Вот почему остальные потешались над ним, выкрикивая на весь зал:
– Эй, Фавье, отдайте своего ската Делошу, он как раз любит тухлятину! – Или: – Ютен, не мучьтесь вы с этим мясом – вон Делош съест его на десерт!
Бедняга Делош помалкивал и только смущенно пожимал плечами. Да, он оголодал вконец, но разве это его вина? К тому же все остальные, проклинавшие эту еду, тоже не оставляли на тарелках ни крошки.
Внезапно все разговоры оборвал легкий свист, предупреждавший о появлении в коридоре Муре и Бурдонкля. Жалобы служащих на питание так участились, что дирекция решила наконец самолично оценить качество пищи. Шеф-повару выдавалось по тридцать су в день на человека; из этой суммы он должен был оплачивать всё – провизию, уголь для плит, газовое освещение и работу персонала, а дирекция наивно удивлялась недовольству служащих. Нынче утром каждый отдел выбрал представителя продавцов; Миньо и Льенар вызвались говорить с начальством от имени товарищей. Вот почему в зале настала мертвая тишина: все жадно вслушивались в голоса, доносившиеся из соседнего помещения, куда только что вошли Муре и Бурдонкль. Этот последний объявил, что говядина превосходна, хотя Миньо, возмущенный такой откровенной ложью, твердил: «Да вы попробуйте ее прожевать, тогда убедитесь!» А Льенар, принюхиваясь к скату, мягко приговаривал: «Да он же тухлый, господа!» В конце концов Муре стал уверять самым сердечным тоном, что сделает все возможное для удовлетворения своих служащих, ведь он им отец родной, он готов питаться черствым хлебом, лишь бы их хорошо кормили.
– Обещаю вам расследовать это дело! – заключил он, повысив голос, чтобы его услышали во всех помещениях.
На этом инспекция начальства закончилась, и в столовой снова застучали вилки. Ютен сказал, понизив голос:
– Вот-вот, жди и надейся, а пока питайся обещаниями!.. Н-да, на красивые слова они не скупятся. Хочешь послушать щедрые посулы – пожалуйста! А людей кормят всякой гадостью и чуть что – вышвыривают на улицу, как собаку!
Давешний продавец, который уже спрашивал о Робино, снова обратился к Ютену:
– Так что там с вашим Робино?
Но тут его голос утонул в грохоте посуды. Приказчики сами меняли свои тарелки на чистые; их стопки таяли на глазах, и справа и слева. Когда поваренок внес два больших жестяных блюда, Ютен возмутился:
– Рис с тертыми сухарями – ну это уж слишком!
– Сгодится вместо клея – считайте, что сэкономили два су! – откликнулся Фавье, накладывая рис на тарелку.
Одним это блюдо пришлось по вкусу, другие величали его «клейстером». А те, кто был занят чтением газет, сидели молча, смакуя какой-нибудь фельетон и даже не замечая, что кладут в рот. Но все как один вытирали вспотевшие лица; тесное помещение постепенно заволакивал рыжеватый пар. По разгромленным столам все так же метались взад-вперед черные тени прохожих.
– Передайте хлеб Делошу! – крикнул какой-то шутник.
Хлеб едоки отрезали себе сами, а отрезав, снова втыкали нож по самую рукоятку в середину каравая, который передавали из рук в руки.
– Меняю свой рис на десерт, есть желающие? – спросил Ютен.
Заключив сделку с каким-то тщедушным юнцом, он попытался таким же образом отделаться от своего вина, но это ему не удалось: вино все считали отвратительным.
– Так вот, я уже сказал, что Робино вернулся, – продолжал он, стараясь перекричать шумные разговоры и смех окружающих. – Но дела у него обстоят скверно… Представьте себе: он сбивает продавщиц с пути истинного! Да-да, например, устраивает им приработок – шить галстуки!
– Тише! – прошептал Фавье. – Вон как раз суд идет!
И он указал глазами на Бутмона, который шагал по коридору между Муре и Бурдонклем; все трое что-то обсуждали, негромко, но оживленно. Столовая для заведующих отделами и их помощников находилась прямо напротив. Бутмон увидел проходившего Муре, встал из-за стола, поскольку уже кончил есть, и заговорил с ним о распрях в своем отделе и о том, как сложно руководить подчиненными в такой ситуации. Оба начальника слушали его с неудовольствием, им не хотелось жертвовать Робино – первоклассным продавцом, работавшим еще при жизни мадам Эдуэн. Но едва речь зашла о галстуках, как Бурдонкль вскипел. Он что, с ума сошел, этот Робино, – посредничать и добывать их продавщицам приработки?! Дирекция платит этим девицам достаточно хорошее жалованье; если они вздумают шить по ночам, усталость скажется на их дневной работе в магазине, это всякому ясно; таким образом они обкрадывают свою фирму и вредят здоровью, которое им не принадлежит. Ночью положено спать, и все обязаны спать, а непокорных выставят за дверь!
– Ого, кажется, дело плохо, – заметил Ютен.
Трое мужчин, разговаривая, медленно прохаживались по коридору мимо распахнутой двери в столовую, и продавцы жадно смотрели на них, пытаясь истолковать каждый подмеченный жест. Они даже забыли о рисе в сухарях, где один из кассиров только что
