– Я разобрал слово «галстуки», – сказал Фавье. – А вы заметили, как у Бурдонкля сразу побелел нос от злости?

Однако и сам Муре разделял возмущение своего компаньона. Продавщица, вынужденная шить галстуки ночами, – это казалось ему покушением на устои «Дамского Счастья». Кто она такая – эта дуреха, не способная обеспечить себя с помощью жалованья и премиальных?! Но стоило Бутмону назвать имя девушки, как он смягчился и тут же нашел ей оправдание. Ах да, это новенькая, такая тщедушная девчушка, не очень-то умелая, но обремененная какой-то родней, как ему говорили. Бурдонкль прервал Муре, заявив, что ее следует немедленно уволить. Он с самого начала знал, что из этой замухрышки ничего хорошего не выйдет; казалось, в нем говорит какая-то личная скрытая злоба. Муре, чуточку смутившись, принужденно рассмеялся:

– Господи, нельзя же быть таким жестоким, – может, простим ее на первый раз? Достаточно вызвать ее в дирекцию и отчитать. В сущности, вся вина лежит на Робино, который соблазнил девушку этим заработком, а ведь должен был, напротив, отвадить ее от таких дел, будучи опытным, заслуженным продавцом, знающим принципы нашей фирмы!

– Ого, кажется, теперь хозяин смеется! – заметил Фавье, когда трое собеседников снова прошли мимо распахнутой двери.

– Ах, черт побери! – выругался Ютен. – Ну, если они все-таки навяжут нам этого Робино, придется устроить им светопреставление!

Бурдонкль пристально посмотрел на Муре и с легким презрением покачал головой, давая понять, что все понял и считает его поведение легкомысленным. Бутмон снова начал жаловаться: его продавцы грозятся уйти, а ведь среди них есть превосходные работники. Но главным доводом, убедившим обоих начальников, явилось сообщение о том, что Робино завел дружбу с Гожаном: ходят слухи, что тот подбивает его построить свой магазин в этом же квартале и предлагает самый что ни на есть щедрый кредит, лишь бы только нанести ущерб «Дамскому Счастью». Наступила тяжкая пауза. Вот оно что: значит, Робино замыслил войну? Муре слегка помрачнел, однако сделал вид, что ему все нипочем, и уклонился от окончательного решения, словно речь шла о пустяках. Мол, сперва нужно потолковать с Робино, а там видно будет. И он принялся подшучивать над Бутмоном, отец которого, хозяин скромной лавки в Монпелье, приехал позавчера в Париж и чуть не задохнулся от испуга и возмущения, попав в огромный холл, где безраздельно царил его сын. И они посмеялись над стариком, который скоро пришел в себя и начал хаять все подряд, объявив с апломбом, присущим всем южанам, что эти нововведения разорят магазин дотла.

– А вот и Робино! – прошептал заведующий отделом. – Я отослал его в сортировочную, чтобы избежать открытого конфликта… Простите за настойчивость, но ситуация сильно обострилась – нужно срочно что-то решать.

Робино и в самом деле прошел мимо них, поклонившись, и сел к столу.

Но Муре повторил:

– Там видно будет.

И они ушли. Ютен и Фавье тщетно смотрели в коридор – те больше не появились, и это их успокоило. Неужто директора станут теперь спускаться сюда ежедневно и считать каждый съеденный кусок? Веселые дела, нечего сказать, если за ними будут следить даже за столом! На самом деле их злость объяснялась тем, что они увидели вернувшегося Робино, а благодушие директора заставило их усомниться в успешном исходе затеянной ими войны. Они перешли на шепот и стали искать новый повод для обид.

– Я подыхаю с голоду! – громко произнес Ютен. – После такого обеда хочется есть еще больше, чем когда садишься за стол!

А ведь он уже съел две порции конфитюра – свою и ту, что обменял на рис. И все же закричал во весь голос:

– Эх, разориться, что ли, еще на одну?.. Виктор, давай сюда третью порцию!

Официант уже раздал почти все десерты. Затем он принес кофе: те, кто его пил тут же, на месте, платили по три су за чашку. Некоторые продавцы выходили в коридор, ища укромный уголок, чтобы покурить. Другие, разомлев, так и сидели у столов, загроможденных грязной посудой, – скатывали шарики из хлебного мякиша, вяло обсуждали одни и те же истории, уже не замечая ни запаха подгоревшего сала, ни душной жары, от которой багровели лица. В помещении с запотевшими стенами и сводами в пятнах плесени нечем было дышать. Делош, объевшийся хлебом, молча стоял в углу, переваривая пищу и глядя наверх, в оконце: это было его обычное послеобеденное развлечение – любоваться ногами прохожих, от ступней до щиколоток; грубые башмаки, элегантные сапоги, изящные женские ботинки мелькали на миг в узком отверстии, образуя нескончаемый парад живых ног, одних лишь ног, ни туловищ, ни голов. В дождливые дни все они были очень грязными.

– Как, уже пора? – воскликнул Ютен.

И действительно, в конце коридора зазвонил колокол – нужно было освободить места для третьей смены. Официанты уже входили в залы с ведрами теплой воды и губками, готовясь протирать клеенки на столах. Залы медленно пустели, продавцы возвращались в свои отделы, лениво поднимаясь по лестнице. А повар в кухне снова встал на свое место у раздаточного окна, между чанами с говядиной и скатом, вооружившись большой вилкой и половником, чтобы снова и снова наполнять тарелки ритмичными движениями хорошо отлаженного механизма.

Ютен и Фавье, поднимавшиеся последними, столкнулись с Денизой.

– Господин Робино вернулся, мадемуазель, – с издевательской учтивостью сообщил первый из них.

– Он там еще обедает, – добавил второй, – но если вам невтерпеж, то можете войти.

Дениза, даже не посмотрев на них, молча продолжала спускаться по лестнице. Однако, проходя мимо открытой двери зала для заведующих и их помощников, не утерпела и заглянула туда. Робино действительно сидел за столом. Значит, нужно попытаться переговорить с ним после обеда; и девушка направилась дальше, к своему залу в конце коридора.

Женщины обедали в двух отдельных помещениях. Дениза вошла в первое из них. Здесь также некогда находился винный погреб, ныне превращенный в столовую, только чуть более комфортную, чем мужская. На овальном столе в центре комнаты лежали только пятнадцать приборов, вино было разлито по графинам, а справа и слева красовались два блюда – одно с говядиной под соусом, второе со скатом. Двое официантов в белых фартуках обслуживали женщин, что избавляло их от ожидания перед раздаточным окном. Дирекция сочла, что так будет пристойнее.

– Вы что, куда-то заходили? – спросила Полина; она уже сидела за столом и отрезала себе хлеб.

– Да, – солгала Дениза, покраснев, – я провожала покупательницу в кассу.

Клара подтолкнула локтем сидевшую рядом с ней продавщицу. Что это нынче творится с растрепой – прямо сама не своя! Получает письмо за письмом от своего любовника, потом бегает как угорелая по магазину – якобы ей поручили сходить в мастерскую, а там и ноги ее не было. Нет, как-то все это подозрительно! И Клара, жуя своего ската без всякого отвращения, с аппетитом девушки, знавшей в детстве лишь прогорклое сало, заговорила про жуткую драму, о которой кричали все газеты:

– Вы читали, как мужчина располосовал бритвой горло своей любовницы?

– Ну и что такого, – ответила молоденькая бельевщица с хорошеньким нежным личиком. – Он ведь застукал ее с другим, сама виновата.

Полина возмущенно вскинулась:

– Ничего себе! Значит, если девушка кого-то разлюбила, ей можно и глотку за это перерезать?! Ну знаете ли… – И она, не договорив, окликнула официанта: – Пьер, это не мясо, а подошва, его не разжевать. Скажите там, на кухне, чтоб мне сделали омлет, – я приплачу. Да только попышнее, пожалуйста!

У Полины всегда были при себе сладости; в ожидании своего заказа она вынула из кармана шоколадные конфетки и начала есть их с хлебом.

– Конечно, с такими господами шутки плохи, – согласилась Клара. – Бывают же на свете эдакие ревнивцы! Вот я еще слышала, как один рабочий скинул свою жену в колодец.

Она не спускала глаз с Денизы, и ей показалось, что она угадала правду: та побледнела. Значит, эта недотрога и впрямь обманула своего любовника и теперь испугалась, что тот ее отлупит. Вот была бы потеха, если б он ее отделал прямо в магазине, – небось этого-то она и боится. Но тут разговор зашел о другом: одна из продавщиц стала рассказывать, как она чистит